Джулия Тот - Гном Страница 7

— Ладно, сходим к врачам, но лилипуты выглядят по-другому. Не понимаю, чего вы так испугались? — произнесла она тихо, без злобы и слез и, вдруг вспомнив очень важное, подошла к маме: — А зачем же Тамара Андреевна лилипутку в секцию взяла?

Родители вдруг заулыбались, одновременно, независимо друг от друга, но ответила мама, которая задала и сама этот вопрос тренеру:

— Она помочь хочет, если этой болезни у тебя нет, то замедление роста от занятий плаванием может пройти, — и взяв дочь за руку, притянула к себе, поцеловав в мокрую от слез худенькую щеку.

Открыв глаза, Катя уставилась в темноту комнаты, чувствуя и сейчас на щеке тот мамин поцелуй, после которого мама всегда целовала ее по-другому — все время жалея, как смертельно больную или калеку, поцелуй, после которого все закрутилось так быстро: болезнь подтвердилась, родители стали невыносимыми своей жалостью и слезами, и только когда в свой день рождения год назад Катя прервала этот семейный стон, жизнь стала прежней — семейной и спокойной. Катя подумала, что и сейчас не знает, почему она восприняла тогда диагноз так спокойно — она проплакала всю ночь, а к утру вдруг решила, что ничего уж такого страшного не случилось, просто она не будет высокой — от этого она не станет глупее или уродливее, также может жить и делать, что она хочет, только с маленьким ростом. И одевшись, собралась в школу. Ожидавшие ее на кухне родители бросились с плаксивым:

— Катюша, давай ты сегодня дома побудешь, мы поговорим, решим, что дальше делать…

Но Катя прервала их:

— Оттого, что я сегодня дома останусь — я вырасту? Что мы можем решить? Врач же сказал — с четырнадцати лет можно гормонами пробовать еще чуть-чуть меня вырастить… — и быстро допив обжигающий чай, чтобы только не слышать родительских причитаний, Катя выскочила из кухни и из квартиры.

За этот год родители привыкли не говорить о ее росте каждый час и день, а просто продолжать жить, и Катя, уже засыпая с медвежонком в охапку, подумала вяло-медленно:

— Никто не будет любить меня меньше из-за роста… Все у меня хорошо, очень… — унеслась в свой детский счастливый сон.

Берн

За последние две недели — с тех пор, как врач сказал Полине Матвеевой, что, по результатам анализов, заболевания, которое он подозревал у Сережи, не выявлено, жизнь женщины превратилась в настоящую муку — муж нервничал и злился на всю ситуацию, не понимая ее, продолжавшую таскать мальчика по врачам и лабораториям, пытаясь выявить другую причину остановки роста у сына. Он считал и пытался убедить в этом ее, что раз нет заболевания, это временное явление пройдет и Сережа продолжит расти. Но невыносимость положения Полины не ограничивалась борьбой с мужем за разрешение отвести сына к очередному врачу — за все это время никто ни разу так и не сказал Сереже, почему его водят из клиники в клинику и там — из кабинета в кабинет. Мальчик чувствовал себя совершенно подопытным маленьким мышонком, но никогда не получал ответа на вопрос — почему. Он задавал один и тот же вопрос обоим родителям: какую болезнь у него подозревают, просил понять, что он просто уже боится, и ответить, но — с дурацкой улыбкой мама и серьезно — отец отвечали всегда одинаково:

— Сережа, ничего страшного у тебя нет, просто анализы сдать необходимо.

От страха, непонимания и отчаяния от молчания родителей, Сережа уже не мог спать по ночам, пытаясь отогнать от себя наступающие на него картинки, в которых он болен чем-то невероятным, страшным, неизлечимым, отогнать, рассуждая, что если бы это было так, родители волновались и нервничали бы намного больше, он бы уже не ходил в школу, и лежал в постели или — больнице. И к утру он тяжело засыпал, едва находя силы проснуться утром и не заснуть в школе.

Не выдерживая молящего взгляда сына, Полина попыталась поговорить с мужем:

— Глеб. Я прошу тебя, давай скажем Сереже о подозрениях врачей, о том, что они не подтвердились и что все эти мытарства только, чтобы помочь ему и…

Муж прервал ее с такой строгостью, какой Полина никогда не видела даже в его отношениях с подчиненными:

— Полина, зачем? Ты этим его напугаешь еще больше, я говорил тебе, прекрати водить его по кабинетам, раз диагноз не подтвердился — вырастет, тем более, что врача — Алексея этого — полного профана, уже обратно отправляют, — вздохнув, он молча смотрел перед собой, потом как-то безразлично, не поворачиваясь опять заговорил: — Знаешь, я сам с Сережей поговорю, права ты — хуже непонимания и ожидания чего-то плохого и при этом — молчания близких — ничего нет, — он привлек к себе совершенно обескураженную Полину и, поцеловав в лоб, только тихо добавил: — Вечером.

Сережа, слушая отца, видел в висящей перед глазами пелене слез что-то хрустальное, разбившееся на сверкающие кусочки и чувствовал, как они падают на него, больно впиваясь глубоко в кожу, в душу, в сердце, разрезая по пути картинку, любимую им годами и единственно возможный для него образ его будущего — высокий дипломат Сергей Матвеев в белом костюме принимает дипмиссии других стран. Он видел образ разодранным на кусочки, как старая газета, которую отдали поиграть кошке, и вдруг зарыдал так, что Глеб испугался — испугался по-настоящему, чувствуя вину перед сыном, за то, что не сказал все сразу, в первый день, что сказал это сейчас как-то не так, в конце концов — за маленький рост Сережи и за то, что не знает, как успокоить сына, за то, что ему нечего сказать.

Прибежавшая на плач сына Полина, взглянув на мальчика, тут же выскочила на кухню и вернулась с успокоительным в стакане с водой, который пыталась впихнуть в дрожащую руку, но он, казалось, ничего не видел, не чувствовал, не понимал.

Уложив Сережу, заснувшего после успокоительного, на диван — боясь оставлять его одного, Матвеевы молча, с горечью смотрели друг на друга — им не нужно было говорить об этом, они знали, о чем думал другой: если Сережа не вырастет, все их надежды и мечты, связанные с сыном, развеются дымкой прошлого. И им нужно будет жить дальше, имея здорового, но не имеющего возможности жить как все, сына, которого придется растить дальше и ухаживать за ним, как за ребенком с врожденным заболеванием — карлики нормальную жизнь вести не могут. И что иметь второго ребенка в этой ситуации — не спасение их надежд, а еще одна опасность, что второй будет иметь те же отклонения, несмотря на отрицательность диагноза.

Проснувшийся утром Сережа долго лежал, не открывая глаз, услышав, что рядом мама, пробуя просто без страха подумать о себе не так, как он представлял себя и свою жизнь, — о себе — карлике. Ужас охватил все его тело, когда он представил себя лет через десять — со взрослым лицом, но такого же роста как сейчас. Он вдруг понял, что не сможет дальше жить — он не сможет через несколько лет появляться среди людей — все будут уже замечать, что он карлик, больной, все будут шарахаться от него и показывать пальцем, дети, наверное, будут смеяться — он видел карликов в цирке. Сережа почувствовал, как от страха перед этой жизнью он покрывается испариной — он не хочет быть клоуном ни в цирке, ни в жизни, он — Сережа Матвеев — родился и рос быть дипломатом! В его груди все рвалось, хотелось плакать, кричать, но он не мог выдавить ни звука, ни слез из своего измученного тела — он просто открыл глаза и тихо позвал маму. Подойдя, Полина не могла сказать сыну ничего, кроме:

— Доброе утро, Сереженька.

Он смотрел на нее темными серыми глазами, пока не прошептал:

— Какое же оно доброе, мам? У меня теперь доброго ничего не будет, — он молча глядел на мать, зная, что та ищет слова успокоения, и продолжил уже тихим голосом: — Мам, не надо ничего говорить, пока не взрослый, я могу в школу ходить. Лучше с папой подумайте, куда меня девать через года два, когда рост мой уже уродством будет.

Сережа замолчал, а Полина, совершенно ошеломленная словами сына, не понимая, как мальчик мог понять эту — единственную! — правду о его будущем, уже не боясь его напугать, просто села рядом и, закрыв обеими руками лицо, очень горько заплакала.

5

Москва, 1984 год

Один из самых молодых профессоров математики московского университета — Андрей Невзоров ждал своего бывшего однокурсника, бросившего когда-то физмат ради карьеры врача, а ныне — одного из модных пластических хирургов Америки, куда он уехал, воспользовавшись своими еврейскими корнями, — Вадима. Андрей, случайно столкнувшийся с приехавшим на какую-то научную конференцию и забредшим по старой памяти в свой первый «альма матер», Вадимом в коридоре университета и, узнав, что тот все же стал врачом, причем хорошим, рассказал о заболевании дочери, о чувстве вины, которое они с женой испытывают, зная, что болезнь эта — результат генетических отклонений, и что они не могут помочь ничем четырнадцатилетней Катюше, вполне довольной — почему-то — жизнью, которой она живет с ростом в сто восемнадцать сантиметров — не плача, не жалуясь, не запираясь, а — в полную силу. Вадим появился в кофейне университета с пунктуальностью научного работника и, сразу после приветствий, заговорил о главном для Андрея — о том, что ему удалось выяснить у американских и прочих коллег-врачей, для которых болезнь Кати была близкой к профилю. Заканчивая рассказ возможностью увеличения роста на несколько сантиметров курсом гормональных препаратов, неожиданно для Андрея он заговорил тише: