Эмилиян Станев - Будни и праздники Страница 7

Йоско даже не почувствовал ее. Во сне он протянул свою худенькую руку и обнял теплую шею животного.

По телу лошади скользнул лунный луч, провел желтую полоску по ее вздутому животу и медленно исчез.

Каменная стена

© Перевод Н. Глен

Тропинка, которая ведет к каменоломне — наверх к гребню холма, — почти невидима. Она теряется на сланцах, и лишь ломаная серая линия на камне указывает ее направление.

Тропинка так крута, что бедные женщины, которые ходят в каменоломню, чтобы наковырять мела для побелки, взбираются наверх, помогая себе руками.

Когда-то эта тропинка была гораздо шире, с высеченными в мягком камне ступенями. Тогда в каменоломне работали десять дюжих, загорелых на солнце мужиков.

По два раза в день они цепочкой, с тяжелым инструментом на плечах, поднимались и спускались по тропинке и издали, на фоне синеватого сланца, казались похожими на больших белых птиц.

Это было давно.

Время уничтожило ступеньки, сланец выкрошился и ополз под действием дождевых потоков. Тяжелые удары молотов уже не рушат камень, и над крутизной не вьются больше облачка порохового дыма.

Каменоломня теперь еле дышит. Из шумной ватаги каменотесов остались только двое — старик Симеон и Цвятко. Удары их молотов слабы и редки. Работают они молча, и лишь скатывающийся по крутому склону осколок камня показывает, что наверху есть люди.

Симеон для своих лет еще здоров и крепок. Другой на его месте вряд ли сумел бы подняться по этой неверной тропинке. Но Симеон шагает так проворно, словно хочет показать всем, кто на него смотрит, что он совсем не стар. Он привык к этой тропинке и знает ее так же хорошо, как каждый из тех двадцати годов, что отняли у него здесь камни.

Все так же однообразно хрустят камешки у него под ногами и скатываются вниз. Склон, по которому он идет, ничуть не изменился. Летом бледная зелень пятнами покрывает кручу. Осенью она делается серой, а в конце зимы снег тает здесь раньше всего, потому что склон обращен к югу. Но Симеон побелел раз навсегда.

Добравшись до маленькой поляны, расположенной на полдороге к каменоломне, Симеон привычно опустился на валун, бог знает когда скатившийся на это место. За много лет валун почернел и врос в землю, к которой он неуклонно стремился. Отсюда каменотес бросил взгляд на город.

В майской зелени прятались новые красные крыши, ослепительно блестели стекла и нежно белели стены в верхней части города. В свежем утреннем воздухе, напоенном солнечными лучами, жужжал, как пчела, мотор. А край горизонта закрывал бледно-серый пыльный гигант — цементный завод. Он походил на внезапно выползшее из-под земли пресмыкающееся, которое выдыхает через высокую трубу густой черный дым.

Вот уже двадцать лет старик смотрел отсюда на город. Сначала это был тихий старый турецкий городок с кривыми булыжными улочками, с бедными маленькими домишками, затерянными среди колючих изгородей и плодовых деревьев. Но это было давно. Люди нашли в горах уголь и начали его добывать. Возле станции стал селиться пришлый народ. Город рос, камень подымался в цене. Десятеро каменотесов работали не покладая рук. В их карманах завелись деньги. По вечерам они поздно спускались из каменоломни, а по утрам чуть свет выходили из города. Они были довольны и часто пели. Но чего только не случается на этой земле. Люди стали пренебрегать камнем. Они заменили его цементом и бетоном. Построили завод, и теперь машины производили кубики серого гранита. Ими мостили улицы. Во дворах сняли старые каменные плиты, посыпали дворы песком и посеяли траву.

Каменотесы один за другим куда-то исчезли. Те, что остались, больше не пели и недружелюбно поглядывали друг на друга. Из десятерых дюжих мужиков осталось пятеро, потом трое и, наконец, двое. Работы не было. Никто не заказывал тяжелых каменных плит, никому не нужны были каменные чаши умывальников или фонтанов.

Симеон долго смотрел на завод. Он ненавидел его, ненавидел его машины, его трубу, басовитый рев сирены, от которого содрогались окрестности. Завод отнял у него хлеб, лишил покоя и радости.

Он приготовился было идти дальше — бросил сигарету и взвалил на плечо железный лом — но на миг остановился.

Снизу по тропинке шел человек, согнувшийся под тяжестью такого же железного лома. Он шел медленно и, казалось, весь погрузился в свои мысли.

«Пес проклятый, — подумал Симеон, — опять идет! Мне люди заказ дают, а он норовит отнять. Чтоб ты сдох!..»

Симеон быстро зашагал вверх, не переставая ругаться, и чем выше он поднимался, тем более гневно и громко звучал его голос.

Он дошел до каменоломни. Остановился, посмотрел вниз на другого каменотеса и сплюнул. Потом принялся за работу.

Чиновник местного отделения банка Белев заказал ему три ступени для своего нового дома. «Получше сделай, — сказал он ему, — не то закажу Цвятко». Явно, Цвятко ходил к чиновнику и сбил цену. Они постоянно друг другу мешали.

Симеон выломал хороший камень для ступенек — три одноцветные плиты — и сегодня собирался их обтесывать. Он двинулся на дно каменоломни, где оставил их накануне. Взглянув на них, он вскрикнул. Приготовленные им плиты были разбиты на мелкие куски.

Старик, потрясенный, попятился. Лицо его побагровело от горя и гнева. Схватив молот, он отшвырнул его в сторону. Потом побежал к каменной стене, делившей каменоломню на его и Цвяткову части, но Цвятко там еще не появился. Старик во весь голос выкрикивал ругательства:

— Чтоб ты до вечера сдох, разбойник! Дьявол рыжий, чтоб ты себе руки переломал, чтоб ты себе глаза повыколол!

Он кричал долго. Ярость его все разгоралась, но вместе с тем он боялся этого широкоплечего, рыжего и белотелого здоровяка, у которого было пятеро маленьких детей и вечно озабоченное лицо. Симеон прислушивался и, когда услышал хруст его шагов по камню, стал бормотать проклятья уже себе под нос.

За желтоватой каменной стеной, спускавшейся по направлению к городу, которая отделяла и скрывала их друг от друга, скоро послышалось резкое короткое чирканье долота. По этому звуку старик сразу понял, что Цвятко долбит отверстие, чтобы порохом подорвать камень. И ему все стало ясно. Рыжий хочет вытесать ступени раньше его и предложить их чиновнику — потому он и разбил его плиты, приготовленные с вечера.

Он не вытерпел и громко крикнул со своего места:

— Ты что хлеб у меня отбиваешь, черная твоя душа? Ты зачем мои плиты разбил?

Дрожащий старческий голос наткнулся на каменную стену и беспомощно смолк.

Старик стоял, закинув голову, глядя на взгорок, и ждал. Ответил ему лишь размеренный стук долота: «Тук! Тук! Тук!»

— Эй, чего молчишь? — продолжал старик, но ответа не было.

Тогда он зашел за стену. Цвятко, спиной к нему, долбил отверстие.

— Не притворяйся глухим! — крикнул Симеон.

Рыжий каменотес медленно обернулся к нему своим рябым от оспы лицом, переступил с ноги на ногу и бросил на него свирепый взгляд.

— Чего орешь? — спросил он, ссутулив плечи.

— Ты зачем мои плиты побил?

— Я твоих плит в глаза не видал, старый козел! Убирайся отсюда, пока цел! — и, хищно поведя своими широкими плечами, он снова взялся за молот.

Старик вернулся в свою каменную яму и, повесив голову, постоял так над осколками плит. Не оставалось ничего другого, кроме как добыть новые плиты. Для этого надо было продолбить отверстие, и он тут же стал выбирать такое место, где взрыв, разворотив скалу, открыл бы ровные пласты в каменном теле земли.

Два долота заговорили наперебой.

«Тук! Тук! Трах!» — пели камень и железо, и чем глубже уходил железный клин, тем более мягким, хриплым и глухим становился звук.

Солнце, поднявшееся уже высоко, припекает натруженные спины каменотесов и сквозь грубые потные рубахи жжет их тела.

Старик проворно заносит молот. После каждого удара он приподнимает вошедшее в камень долото и снова забивает его. Отверстие еще мелко. Он вслушивается в звуки за стеной. Да, звук, доносящийся оттуда, глубже, он словно исходит из глубины земли.

«Хрясь!» — отзывается снизу камень. «Тук!» — выбивает молот по сплющенной верхушке долота. Внука надо было с собой прихватить. Да кто ж знал, что этот злодей разобьет плиты… Обгонит его, разбойник! Работает как зверь.»

Удары на минуту умолкают.

«Выгребает грунт или воду наливает, — рассуждает старик, — а может, долото сломалось или ручка молота».

Но вот уже снова скрежещет долото: «Хрясь! Тук! Хрясь!..»

Симеон подливает воды, чтобы умягчить камень, и думает: «Обтешу-то я быстрей. Тут ему за мной не угнаться». Он вспоминает годы, когда Цвятко ходил у него в учениках. Видит его зеленым пареньком, еще безусым, но сильным, как бык. Это ведь он его ремеслу научил. Как ему, собаке, не стыдно…

Он снова прислушивается к звукам за стеной. Железное острие уже глубоко вошло в скалу. Мягко и глухо звучит молот. Слух пока его не подводит, а рука устала. Опухшие, отвердевшие от работы и старости суставы плохо его слушаются. Спина болит. Молот бьет неточно и кажется очень тяжелым.