Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз Страница 7

БЛИНДАЖ

Темно и затхло. Особый запах: несвежего белья, английского одеколона и папирос. Раздался голос: «Ну-с, господа, кому раскинуть? Судьбу, свободу, смерть…» Я проморгался: в неровном свете свечи — они стоят вокруг стола. Шинели, портупеи, нашивки павлодарского полка.

— Ну-с, господа, кому раскинуть?

— Давайте мне! — я подошел к столу. Все обернулись. Сухой, небритый, я подошел к столу, вернее, к ящику из-под снарядов, который заменял им стол. Поправил на плечах шинель: «Давайте!»

— Ну что же! — сказал Белецкий, — раскинем. Грядущее в мгновенье ока! — он налил себе из откупоренной бутылки, взбил карты, метнул. Они легли: семерка, тройка, туз.

— Выходит, — сказал Белецкий, — не быть вам майором, капитан!

Все с очевидным сочувствием смотрели на меня. Чтоб соблюсти приличие, я прикурил сигарку от свечи, пыхнул в лицо лжепрорицателю: «Послушайте, Белецкий, вы что, играете под Пиковую даму? Давайте-ка проверим судьбу иначе!» — Я вытащил свой револьвер, оставил три пули в барабане, небрежно прокрутил, прижал к виску, нажал. Раздался сухой щелчок. — Вот видите? — со смехом выпил коньяка.

Все замолчали. Сие молчание разрезал свист снаряда, глухой удар над головой, разрыв. Комки земли посыпались за воротник, свеча потухла.

В землянке — хоть выколи глаза, и шум земли, негромко осыпающейся сквозь два наката бревен. Поручик Неженцев зажег свечу: она неспешно осветила лица — небритые и злые. Шепча проклятья всем японским и германским городовым, мы выбрались наружу.

Гнилой рассвет, Латгалия, январь 17-го. Вдоль белого пространства — ряды колючей проволоки, черные траншеи. Германский снаряд взорвался в трех метрах от землянки — пронесло!

Стояли, разминались, курили офицеры. Солдаты — те развели костер невдалеке, возились с какой-то дичью, пренебрегая осторожностью. Приблизился солдат Батурин и, криво ухмыляясь, сказал: «Слышь, ваше благородие, тут наши того, поймали свинью».

«Свинью большую, сейчас в кустах разделывают. Вы не дадите вашу бритву, чтоб кровь пустить? А то столовый нож — он не берет… какая-то особо жирная, буржуйская зараза…»

— Подлец! — хотел сказать, но вместо этого спокойно произнес: — Сейчас, постой минутку. — Я вынес из землянки бритву, которой не успел побриться, отдал Батурину. И, движим любопытством, двинулся за ним.

Там, на опушке, за колючими кустами, солдаты держали, навалившись, громадную свинью какой-то неведомой голландской али аглицкой породы, поросшую иссиня-черным волосом, и безуспешно пытались вонзить столовый нож в ее откормленное тело.

Солдат Батурин присел с отменным бритвенным прибором и первым же движением провел большую полосу в районе горла. Раскрылись большие складки внутреннего жира, еще одно движение, и из надрезанного горла хлещет кровь. Свинья кричит истошно, в ответ на этот крик — до одуренья каркают вороны… Седая изморозь Прибалтики, январь семнадцатого, я с тошнотою в сердце удаляюсь. — Куда же вы? — кричит Батурин, — а сало? — я удаляюсь.

Достал из маленькой планшетки томик Блока, сел на пенек, пытаясь отвлечься мыслью о Прекрасной Даме, однако в жилу не пошло. Вся эта глупость 1-й Мировой и чувство, что Империя идет на дно, лежали на сердце леденящим бременем. Из тягостного размышленья меня выводит крик: «Аероплан!»

Оттуда, из-за леса, с немецкой стороны, взлетает маленький зеленый «фоккер». Он покружил над лесом, почихал, потом пошел на русские позиции. Товарищи в окопах глядели, затаив дыханье, как эта мошка росла в размерах. Проклятый «фоккер» ближе, ближе… и вот он вошел в пике над самой нашей головой. Я увидал усатое лицо пилота: тот улыбнулся, сделал знак пальцем, потом нажал на что-то. Две бомбы отделились от самолета, пошли к земле.

— Назад, в землянку! — офицеры попрыгали, но мало кто успел. Снаружи грохнуло, столбы огня и дыма взметнулись над брустверами. Всех разметало, бревна вздыбились, со всех сторон посыпалась земля. Могучая дубовая подпорка пришлепнула меня. Могучая дубовая пришлепнула меня, я слышу крик — наверно, свой.

Какая тишина! — чудовищным усилием я выбираюсь из-под бревна. Перед землянкой — бруствер. На нем лежит, сжимая револьвер, поручик Белецкий, с открытыми глазами. Густая капля крови застыла на его виске. Другие — лежат вповалку, раскинув ноги в сапогах. Заснеженное поле. Ряды колючей проволоки. Сосновый лес, над ним взлетает воронье. Что значит это все?

Рука ползет за пазуху, вытаскиваю фляжку с коньяком, вставляю в онемевший рот и булькаю до дна. По жилам потекло горячее. Приободрился: «Судьба — индейка, а что такое жизнь?»

Солдат не видно. На самой опушке леса лежит с куском полусырой свинины солдат Батурин. Вокруг — воронки от снарядов. Солдат нема. Так, значит, смылись, так значит, их успели разагитировать большевики!

Покачиваясь, подхожу к телеге. В ней — ящики с патронами, буханка хлеба. Пузатая кобыла Шурка стоит и дышит тяжело, прозрачная слеза на безучастной морде. Я забираюсь, беру поводья, чмокаю: «Ну, сивка-бурка, поехали!»

Сквозь лес. Настороженный, мрачный. Латгальский лес. Безмолвные столбы деревьев, и тихий ужас пробирают душу: что это, значит, за пейзаж?

Чу, вот и позади! Дорога стала шире. На выезде из леса — одинокий дом. Подъехал, увидел надпись: «Дом офицера».

ДОМ ОФИЦЕРА

Я — офицер! Лейб-гвардии штабс-капитан Шибаев. И потому мой долг — воспользоваться. Тем шансом, что дает судьба несчастному по надобности вблизи передовой.

Вошел. Оставив на привязи кобылу-бедолагу (я знал, что скоро, очень скоро смешную Шурку освежуют любители конины). Бедняга грустно заржала на прощанье. Сик транзит…

Итак, вошел. Протер разъеденные порохом глаза и в полумраке увидал: пустые столики, безжизненный буфет. Я ощутил: пары не так давно имевших место офицерских возлияний. Сапог, одеколона, коньяка.

— Чего изволите-с? — ко мне бочком приблизился полугорбатый половой. — Извольте выпить, посидеть аль отдохнуть?

— Давай-ка, братец, номер. Я отдохнуть хочу. — Извольте принести ваш чемодан? — Да все мои пожитки — в этой вот планшетке, — поправив планшетку на плече, проследовал за этим мужичонкой, Иванасом, как он себя назвал.

По коридору, скрипучему и затхлому, проследовал за ним. Он нес чадящий керосиновый фонарь. Заржавленным ключом он отпер номер: в углу — кровать, посередине — стол, крючок на стенке, окно без занавески во двор — вот вся, знай, обстановка.

— Надолго к нам пожаловали? — спросил Иванас. — На ночь.

— А дальше куда изволите? — Пожалуй что и в Питер. — Иванас призадумался, потом сказал, разглядывая давно не стриженые ногти. — Желаете бутылочку? — А не отрава? — Да как же можно-с… — Тогда давай неси. — А девочку к бутылке?

— Позволь, откуда? Ведь рядом фронт! — был мой дурацкий полувопрос. — А есть тут одна латгалка. Снарядов не боится. Берет, заметьте, как молодой теленок. И очень опрятна-с.

— Ну ладно, давай латгалку.

Улегшись в форме и сапогах поверх несвежих простынь, я призадумался… Да, занесло… Чего это меня сюда? Как тошно, господа… Мне надоело мотаться по Советскому Союзу, по хлябям долбаной Евразии, а тут — еще одно дрянное место в хронотопе… Я вспомнил, чем славен январь 17-го… после убийства Распутина вся царская семья ушла от дел… развал на фронте, полки бегут домой… Бардак, извечно русское броженье.

— К вам можно? — в дверь громко постучались. — Войдите!

— Вошла «она» — приземистая, толстопузая, в народном каком-то одеянье — к тому же еще и в чепчике и белых вязаных чулках. Однако лицо ее исполнено таинственной и вожделенной похоти, крестьянского лукавства. Наверное, ее тут табунами валили на сеновале ямщики, солдаты по пути на фронт и прочие, кому не лень. В руке она держала бутылку самогона, любезно досланную половым Иванасом.

— Зовут-то тебя как, красавица? — Красавица осклабилась в большой улыбке и низким голосом произнесла: «Гудруна». — Ну сядь поближе, Гудруна. — Она подсела, и я расшнуровал корсет ее народного костюма. Оттуда выползли две сиськи, с заметными отеками и синяками.

— Гудруна, лесная шлюха, — подумалось, — ну сколько тут проезжих терзало твою большую грудь и сколько их вгрызалось в сию мякоть… Теперь торчат их пятки изо рвов иль просто привалены тела их хворостом на здешних на обочинах… Кому же повезло — погребены в могилах окрестной Латгалии…

Как бы прочтя мои мысли, Гудруна вырвала клыками пробку и вставила мне в пасть горло литровой бутылки самогона: «На, пей, потом поговорим!»

Я выпил. Крепчайшая отрава рванула по давно загубленному желудочно-кишечному, шипя и пенясь, пронеслась по дальним по капиллярам и шибанула по венцу творенья — то бишь по тоненьким сосудам мозга. Сей шок переломил сознанье: я бросил бесполезную задачу расшнуровки и сразу задрал ей юбку: латгалка, как я и ожидал, была без всяких там исподних тонкостей. Чудовищный и волосатый низ живота, раскормленные ляжки — вот что ударило в мозги почище самогона… Я попытался расстегнуть стальные пуговицы галифе, однако увидал, что вместо правой моей руки — торчит культяшка, вернее, хороший деревянный протез, с прекрасной лайковой перчаткой, натянутой на сжатый кулак.