Казис Сая - Бубенчик Страница 7

– Слушаю… – прошептала та, вся дрожа. – Кто это там у нас в ногах шевелится?

– Да это я, пальцем пошевелил. Бревно в лесу прямо на лапоть упало… Ноет, зараза.

– Не шевели, мне страшно.

– В другой раз меня на то болото и ружьем не загонишь. А тогда, если б ты только видела, так и потянуло в эту трясину непролазную, что хуже смолы в преисподней. Уцепился я за какую-то ветку колючую и давай кричать: «Эй, сатана! Коли ты мне поможешь, покажись или знак подай!» А как в третий раз крикнул, гляжу – два огонька блуждающие передо мной появились! Совсем близко, на ладонь друг от друга, светятся. Мерцают в темноте, ровно две дырки в мешке, а я уж соображаю, кто это… «За чем пожаловал?» – вроде спрашивает тот, хотя я голоса и не услышал. «Сам, поди, знаешь, – отвечаю, – что меня привело. Вешаться из-за Каролины не собираюсь, не надейся, даром душу тебе не отдам. А если поможешь мне с этой девушкой век свой рядом прожить, наполнишь вот этот картуз доверху деньжатами, тогда можешь брать меня на старости лет со всеми потрохами». Гляжу, огоньки эти злобно так – зырк-зырк – сверкнули… Головой затряс леший. До старости далеко, слишком долго ему ждать. Три года мне предлагает. Я ему о тридцати речь веду, а он – ни в какую. «И так никуда не денешься, – говорит. – Не получишь в жены Григайте, сам ко мне прибежишь…»

– О господи! Так ведь уж три года минуло! – испуганно проговорила Каролина.

– Счастье еще, что вспомнил я тогда про ту бабу. Она, хитрюга, тоже в сговор с лешим вступила, подсунула ему волос, курчавый такой… Вот и я вырвал три волоска и говорю: «Будь по-твоему, все равно другого выхода нет. Только сделай так, чтобы не пришлось мне под конец деньки последние на пальцах загибать, чтобы не знал я, когда пробьет тот последний… На вот тебе три моих волоска, через три года потихоньку и выпрями. А как будут они готовы, как иглы сосновые, распрямятся, тогда и хватай меня, брыкаться не буду…»

– Так он что, уже сейчас их распрямляет?!

– Похоже, уже начал…

– Боже милостивый! Лучше бы ты не говорил мне этого.

– Так ведь я и не хотел. Сама знаешь. Все собираюсь и все никак не схожу послушать – боязно как-то. У нас на том болоте по вечерам тиликанье раздавалось. Долго нечистому пришлось трудиться, покуда выпрямил. Но знай – он ведь у меня только один волос взял вместо трех! «Положи его на ладонь, говорит, и дунь. А деньги завтра найдешь. Обогни овин, зажмурься, повернись вокруг себя девять раз и копай». Так оно и случилось. Наткнулся я на кувшин, наполовину забитый глиной… Поэтому-то и лежу сейчас рядом с тобой. Не ведаю только, что со мной завтра будет: может, конь зашибет, то ли громом убьет или деревом придавит… Вдобавок ты меня пилишь: не люблю, не берегу… А что я еще могу тебе дать? Ничего.

Улис и не заметил, как сам себя разжалобил, голос его дрогнул, и Лина почувствовала, как на ухо ей капнула слеза. Он нащупал угол простыни, высморкался и снова обратился к жене, вконец растрогав ее:

– Не плачь… Поживем, пока живы. Грызться перестанем. Давай лучше жить в любви да радости.

Каролина хотела было поторопить мужа, пусть тут же сходит исповедаться, а еще собиралась спросить про ту ловкую тетку, что черта перехитрила, – как ей потом жилось… Но слезы мужа, его приветливые речи вызвали в ней такую печаль, такую нежность и желание повиниться перед ним за бабские попреки, что она, ни о чем не расспрашивая и ничего не говоря, лишь целовала, ласкала мужа, горько плакала, но все же была счастлива.

Погожее весеннее утро поразвеяло ночные страхи. Рассказ Улиса понемногу тонул в смехе и плаче проснувшихся детишек, в пару горячей картошки и будничном общении со скотинкой. В душу стали закрадываться даже кое-какие сомнения: не приврал ли муж? Но Каролина гнала их прочь, точно кур из сеней, потому что отныне все события, связанные со сватовством и замужеством, сплелись для нее в одну цепочку, начиная со дня их первой встречи и до той скупой мужниной слезы.

С прошлым все было ясно. Оно вызывало лишь любовь и сострадание к Улису. А вот как с будущим? Ведь нынче Каролина волей-неволей по сто раз на дню будет вспоминать, на что обречен из-за нее красавец муж. И притом не только на этой земле, но и там… ведь он навеки обрек на муки свою бессмертную душу! Ясно, Каролина постарается уберечь его от невзгод, да только все равно куда бы Улис ни поехал, куда бы ни пошел, она будет провожать его взглядом, словно в последний путь.

– Со временем обвыкнешься, – утешал ее муж. – Я ведь тоже свыкся.

– А сколько этого времени-то, господи, сколько его? Кто может знать?

– Так ведь никто конца своего не знает, – успокаивал жену Улис. – Все живут, не думая об этом, и радуются. А мы с тобой давай радоваться вдвойне.

И они радовались и любили друг друга совсем как тогда, во время Улисова «выздоровления». Но вот Каролина почувствовала, что ждет третьего, и страх за будущее так сильно сжал сердце, что пуще всех мужниных слов утешали ее сомнения, что все сказанное им – выдумка.

Однажды под вечер Каролина повесила на шею четки и, сказав матери, будто пойдет на могилку отца, отправилась на болото. Она то и дело испуганно вздрагивала, покуда не освоилась и не стала различать раздающиеся со всех сторон знакомые голоса: вон чибисы кричат, а вот это лягушки квакают, узнала она и хохот козодоя. Подул ветерок, и тут до нее донеслось еле слышное позвякивание. Видать, леший, решив не дожидаться захода солнца, упрямо распрямлял Улисов волос. Помолчит, – похоже, работу свою разглядывает, – и снова: дзинь-дзилинь…

– Во имя отца и сына… – собралась было перекреститься Каролина, но вдруг заметила рядом извивающегося ужа и с криком ринулась прочь.

Когда дома она рассказала обо всем мужу, Улис, успокаивая жену, заверил, что та его пройдоха землячка давным-давно приказала долго жить, а черт по сей день все трудится над ее злополучным волосом.

– Так ведь и волос волосу рознь, – усомнилась Каролина, хотя на душе у нее полегчало.

У Каролины полегчало, зато у мужа ее тяжелей стало.

– Тебе-то что, – все чаще говорила ему жена, – тебе сам черт помогает! А мне кто поможет?

Раньше бывало, старалась скрасить, облегчить Улису каждый новый день, он тоже в долгу не оставался – чего еще было нужно? Нынче же Каролина не могла надышаться на своего второго сынка Мартинаса, который весь в мать уродился – беленький и глаза как фиалки. А про то жуткое треньканье на болоте она Улису больше ни полслова, зато люди удивлялись и рассказывали друг другу самые невероятные истории. Понаслушавшись их, Каролина стала трястись не столько за мужа, сколько за своих детей. Только бы тот сатана не вздумал сводить счеты и не навлек беду на ее малышей Йонялиса, Милдуте и Мартинукаса!

Вот почему однажды, не стерпев, нарушила она клятву и все рассказала матери. Та бросилась на болото, дождалась позвякивания, до смерти перепугалась и в ближайшее воскресенье отправила дочку с зятем в костел исповедоваться. А дочери к тому же строго-настрого наказала поведать обо всем без утайки святому отцу.

Управившись по хозяйству, старуха услыхала колокольный звон, созывающий прихожан к мессе, сняла фартук и опустилась на колени с четками в руке. Да только губы шептали слова молитвы сами по себе, а мысли плескались сами по себе… Все мерещился нечистый, которого заманил сюда из болота зятек.

Дойдя до середины, Григене уже почти знала, что ей делать. Прервав молитву, перекрестилась, поцеловала крестик и принялась за работу. В шкафчике среди бутылочек с настоями валерианового корня, тополиных почек и прочих трав она нашла святую воду, извлекла из сундука кропило, вытащила из-под потолочной балки пучок можжевеловых веток, сохранившихся с прошлогодней пасхи, и с песнопениями принялась окуривать и окроплять избу.

Подержала над миской, где потрескивал на угольях можжевельник, голосящего Мартинаса, покадила, затем окропила Йонаса и Милдуте… Отправила их во двор, а сама продолжала освящать все зауголья, заглядывая под стол, под кровати, в запечье. И тут из своего укромного закутка пулей выскочил перепуганный кот. Григене даже покачнулась, даже угли рассыпала. «Хоть и смахивает на кота, – подумала она, – но вот те крест, что не кот! Молнией сверкнул и тут же сгинул…»

Поминая имя господа всуе, она перевела дух и направилась в хлев. Там и почуяла запах гари, перебивавший даже тяжелый навозный дух. Кинулась назад – батюшки, из избы дым уж валом валит!

– На помощь! Горим! – заголосила женщина, бросилась в дом и выплеснула на пылающие корзины в сенях ведро воды. Затем схватила в охапку Мартинелиса и закричала еще истошнее: – Люди! Езус-Мария! Горим!

К счастью, рядом был колодец. Отовсюду сбежались бабы, мальчишки, старики, оставленные присматривать за хозяйством. Они выхватывали из огня постели, одежду, плошки-поварешки.

Избу спасти не удалось. «Радуйтесь еще, что бревна новые не сгорели, – утешали соседи, – что овин да хлев не тронуло». А Григене, простоволосая, чумазая, в прожженной юбке, бессильно опустилась на сваленные в кучу постели и громко запричитала. Бедная она, разнесчастная! И дочка ее, и ребятишки, все маяться будут. А все из-за Улиса, зятя ее, не иначе как подкидыша чертова… Сам-то, гляньте, чернее дьявола и весь пятнами родимыми усеян, словно от дьяволовых когтей отметины навек остались… Вон и Лину, бедняжку, околдовать сумел, и нас всех…