Давид Фогель - Брачные узы Страница 7

— Возможно, сударыня желает еще чашечку кофе?.. — услышал он свой голос и поразился странной перемене вопроса.

К его счастью, баронесса отказалась.

«Осторожнее, идиот! — мысленно выругал он себя. — Тебе ведь даже заплатить нечем!»

Внезапно в нем поднялась волна беспричинной грусти. Вместе с тем испытываемое им стеснение отчасти рассеялось. Вдруг показалось, что он уже давно знаком с баронессой.

— Вы знаете, сударыня, — сказал он, глядя ей прямо в лицо, — бывает, что знакомишься с человеком и сразу чувствуешь, что между вами уже существуют определенные отношения — плохие ли, добрые, но такого рода, какие рождаются обычно только в результате совместной жизни в течение некоторого времени. Словно первый этап знакомства в подобных случаях, оставаясь скрытым, заканчивается еще до того, как оно произошло. Вы никогда не испытывали ничего подобного? Например, вы знакомитесь с каким-то человеком и сразу же ощущаете потребность отомстить ему за что-то или, наоборот, вдруг преисполняетесь благодарности к впервые в жизни увиденному чужаку. Странно, не правда ли?

Баронесса слушала молча. В словах Гордвайля, скорее даже не в содержании их, а в тоне, каким они произносились, дрожала нотка подавленной грусти, неприметно передающейся собеседнику. Совершенная серьезность его тона создавала ощущение прикосновения к самой сути вещей, приоткрывала их сокровенные свойства.

А неведомая сила влекла Гордвайля дальше:

— Порой судьба сводит вас с кем-то в первый раз, и вы сразу понимаете каким-то внутренним чутьем, что малая толика грусти, необходимая для поддержания души, всегда вам передавалась от этого человека, перетекала к вам по скрытым каналам и внедрялась в вас… И вот выходит, что вы связаны с ним, словно его тень, и разлучить вас нельзя…

— Возможно, вы правы, — сказала баронесса, пальцы ее машинально гладили книги, — но проверить истинность этих рассуждений весьма трудно. Однако в том, что человеку, как вы говорите, нужно немного грусти для поддержания души, позвольте решительно усомниться. Это свойство индивидуально. Как раз наоборот, человек больше нуждается хотя бы в толике радости. Единственно радость может поддержать его. Я, по крайней мере, — баронесса улыбнулась, обнажив крепкие зубы, — живу исключительно радостью, и на том стою.

— Ну, разумеется, разумеется, — со всей покорностью согласился Гордвайль, — это, конечно, не может быть свойством, общим для всех людей.

Баронесса взглянула на часы-браслет и предложила немного прогуляться. Они расплатились и вышли. На улице Ульрих тотчас же распростился с ними. Он, к его сожалению, очень устал, а с утра ему рано вставать.

Они остались одни, и баронесса спросила, где он живет. Сама она обитает на другом берегу, в Веринге.

Воздух был по-весеннему теплым. С темнеющего, усеянного звездами неба мягко струилась тихая свежесть. Опустевшие к этому часу улицы казались чисто выметенными. Город погружался в сон в желтоватом свете электричества. Время от времени, со все большими перерывами, проносились трамваи, появление их было внезапным, как пробуждение от ночного кошмара. Далекий поезд дал длинный глухой гудок. В воображении на миг мелькнуло видение долгой езды сквозь беззвучную дышащую ночь, панорамы огромных чужих городов, населенных миллионами людей…

Гордвайль, маленький и худой, шагал рядом с девушкой, которая была на голову выше его. Они шли по Верингерштрассе. Временами Гордвайль бросал взгляд на свою спутницу. Стройна, красива, думал он, но нрав наверняка тяжелый. Много боли может причинить любящему человеку. Гордвайль испытывал приятное воодушевление и одновременно пугающее беспокойство. От этой девушки исходила ощутимая неясная угроза. Такое душевное состояние было внове для Гордвайля и казалось ему странным, хотя он точно знал, что уже испытывал некогда, в раннем детстве, нечто подобное. Воспоминания о каких-то событиях, связанных с похожим состоянием, бились, пытаясь прорезаться в его памяти; казалось, еще чуть-чуть и он сможет прикоснуться к ним, но в тот же миг они снова погружались в глубины его души, словно рыба, на мгновение выскакивающая из воды и снова исчезающая в глубине, прежде чем успеваешь ее разглядеть.

Он снял шляпу — обнажилась растрепанная пышная шевелюра и выпуклый белый лоб.

— Когда я был маленьким, — сказал Гордвайль, словно обращаясь к самому себе, — я представлял себе мир как огромный мешок… и в нем много дыр… люди бьются в нем, давят друг друга, лезут по головам, цепляются и застревают, как раки, но, несмотря на все свои усилия, выпадают в дыры и проваливаются куда-то… Это зрелище вставало у меня перед глазами с пугающей ясностью, очень часто. Тогда я страшно боялся. И странное дело: только по ночам, особенно в самые темные ночи, я успокаивался. В темноте можно было затаиться, чувствовать себя спрятанным и полностью защищенным… До сих пор я больше люблю темные, безлунные ночи.

— Надо бы проверить, не лунатик ли вы, — сказала баронесса и почему-то громко хохотнула.

Смех ее прозвучал гулко, словно из пустой бочки, и немного обидел Гордвайля.

— Нет, — ответил он просто. — Я не лунатик.

На углу переулка две проститутки прохаживались в ожидании, туда-обратно, покачивая сумочками и впиваясь глазами в каждого одинокого мужчину. Баронесса бросила на них украдкой оценивающий взгляд, сделав неопределенное движение рукой. Когда они немного удалились, она сказала с внезапным порывом:

— Я их ненавижу! Убить их готова! Не могу себе представить, как мужчины могут вступать с ними в какие-либо отношения. Такие мужчины несомненно ущербны в чем-то…

Странная ненависть, подумал Гордвайль, но ничего не сказал.

Тем временем они оказались около здания Народной оперы, запертого и безмолвного. Отсюда было уже совсем недалеко до жилища баронессы. Они замедлили шаг, идя посреди улицы.

Внезапно из уст Гордвайля вырвалось, к величайшему его изумлению:

— Знаете, сударыня, я чувствую, что мы с вами были бы хорошей парой…

— Возможно, — смеясь ответила баронесса. — Что до меня, то я ничего не имею против. Вы мне нравитесь.

Она остановилась и посмотрела на него сверху вниз, как на ребенка, сказавшего что-то умное. Провела рукой по его взъерошенной шевелюре:

— У вас красивые волосы, господин Гордвайль.

Жаркая волна поднялась в груди Гордвайля. Шляпа выскользнула у него из руки и упала на мостовую. Он наклонился, чтобы поднять ее, и так, склонившись, поймал руку девушки и со страстью поцеловал ее. Она не противилась. Сигнал клаксона проехавшей машины сорвал их с места и бросил на тротуар. Пошли дальше. От неожиданности происходящего чувства Гордвайля совершенно смешались. Он был готов пуститься в пляс посреди улицы. «Мы будем гулять сегодня всю ночь, — промелькнуло у Гордвайля, и сердце пело у него в груди, — присядем иногда на скамейку, она склонит голову мне на плечо — о-о, как она красива, — и я буду ласкать ее…»

— Ну вот и пришли, — остановилась баронесса перед пятиэтажным зданием. — Час уже поздний, а мне завтра в контору.

Условились о встрече на следующий вечер, в другом кафе, и расстались. Когда изнутри послышались шаркающие шаги привратника и скрежет ключей, баронесса наклонилась к Гордвайлю, быстро поцеловала его в губы и исчезла в черном провале парадного.

Гордвайль замер на месте, как оглушенный. Все это казалось ему нереальным. Губы его жгло огнем, словно они были открытой раной, разум же был совершенно заторможен. Даже для тени мысли в нем не оставалось места. Сердце билось как молот, удары его отдавались в руки, ноги, голову, оно будто сорвалось с места. Мгновение назад произошло нечто чудесное, невообразимое, но это случилось не с ним, а с кем-то другим, существующим помимо него. Гордвайль стоял, замерев, с лицом, обращенным к запертым воротам, все его существо стремилось туда, внутрь дома, где скрылась баронесса. Ему мнились ее шаги по ступеням. Некоторое время он прислушивался, звук шагов не исчезал. Он поднял глаза и, казалось, увидел свет, загоревшийся в одном из окон второго этажа. Да, наверняка это окно ее комнаты… Наконец он сдвинулся с места. Но, сделав несколько шагов, остановился снова. Взглянул прямо перед собой, в другой конец улицы, будто искал там чего-то. Не отдавая себе в том отчета, прочел название улицы на прилепившейся на углу табличке, освещенной светом ближнего фонаря; прочел раз, другой, третий, ничего не понимая. Напротив, прислонившись спиной к стене, стоял человек. Мелькнула мысль: «Вот стоит себе там, небось, просто голоден». Гордвайль медленно пошел, слегка пошатываясь, и каким-то образом оказался на Нуссдорферштрассе. «А-а, — мгновенно вспомнил он, — ведь это Веринг!» Он прошел весь Веринг! Ведь на табличке ясно было написано! А она[2], она живет по Шулгассе, номер 12. Баронесса Tea фон Такко, Шулгассе, 12. Не одиннадцать, не тринадцать, а именно двенадцать… Шесть и шесть, пять и семь, восемь и четыре — всегда двенадцать!.. Tea фон Такко, Рудольф фон Такко, нет — фон Гордвайль… Барон Рудольф фон Гордвайль! «Ха-ха-ха», — громко расхохотался Гордвайль, отчего мысли его слегка прояснились. Отныне начинается новая страница его жизни, он чувствует это. Сегодняшний вечер — веха на его пути. Тысяча пятьсот верст досюда. Остановка. И отсюда дальше! В нем проснулось страстное желание совершить что-нибудь, пойти в какое-нибудь незнакомое ему место, вступать с людьми в споры, переубеждать их, доказывать им, что мир прекрасен и упорядочен, что нет в нем ни изъяна, ни порчи, что нужно радоваться до последнего вздоха, радоваться и благодарить за каждый глоток воздуха, за огромный, безмерный дар, которого человек, получивший его, совсем недостоин. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь бурлящей радостью жизни, переполнявшей в этот миг все его существо.