Дибаш Каинчин - Его земля Страница 7

У мостика, посередине деревни, скучились подводы. Собрались две бригады на работу. Одну из них в шутку стали звать «черноворотыми», другую — «сероворотыми», потому что бригадиры обеих бригад ходят в одинаковых полушубках, но с воротниками разных цветов.

— Бёксе, Сунер-то, оказывается, с вами? — слышится удивленный голос из кружка хмурых от утреннего холодка людей.

— Все понятно. Теперь переходящий вымпел и премии — ваши!

— Как, Сунер, идет работа?

— Ничего, — смутился Сунер и шмыгнул за ящик на телеге, прячась от ветра.

А вокруг течет негромкий разговор.

— Мы вчера раньше всех кончили: у нашего трактора бензопровод лопнул.

— Где бы листового табаку достать? У тебя нет, тетушка Каралдай?

— Что ты, что ты! Сама голову ломаю, у кого бы спросить...

— Эх, как отсеемся, двое суток буду храпака давать! Без отдыху.

— А я вчера вертаюсь домой, моя Чечегой спрашивает: «Чай будешь пить?» Буду, говорю. Сижу, тяну чаек, и так мне это все хорошо. Вдруг — шах! — искры из глаз посыпались. Гляжу: против меня Чечегой с поварешкой стоит. Тьфу! Оказывается, заснул за столом, а ее любимая пиала — подарок дяди — вылетела из рук и — вдребезги! Шишка-то какая, пощупай, ох-хо-хо...

Появляется Эпишке.

— Вас сколько ждать? — набрасывается на него Бёксе. — Голова есть или нет? Погода — вон она — сегодня жарко, а завтра — парко... Сеять — так сеять. Вас не дурака валять взяли!

— Ты... ты... ты... — силится тот оправдаться и все же находится: — Я что, к внукам не могу зайти? Мимо же ехал... Ах, тьфу меня! — хлопает он себя по лбу, потом шарит в телеге. — Кнут-то, кнут! У них забыл! На лавке. Там сидел...

— Погоняйте! — орет Бёксе. — Возьмете по дороге.

Телеги, погромыхивая, растягиваются цепочкой. Возницы нахлестывают лошадей почем зря, это их обратно с поля погонять не нужно. Эпишке, причмокивая, пытается расшевелить своего конька, но тот и не думает прибавлять шагу. Они тащатся в самом хвосте обоза...

Пыль, песок и мелкие камни хлещут по лицу Сунера. Ветер точно озверел, налетает вихрем. Сунер загораживается рукавом, крепко держась за край ящика сеялки, но это мало помогает.

Воздух сух и горяч. А Сунер напялил ватные брюки, теплую стеганку да еще зимнюю шапку, и ему жарко. Он вспотел. И легко одеться нельзя: по ночам и в такой одежде продрогнешь начисто.

Голова кружится, в висках ломит. И Сунер знает отчего. Семена ячменя обсыпаны каким-то красноватым порошком — протравлены. Лошадь чабана Уламыра, наевшись такого зерна, выпила воды и к ночи сдохла. А Сунер — нет-нет, выберет зернышко, какое покрупнее, и, забывшись, отправит в рот, грызет, как орех. Знает, что нельзя, а ничего поделать с собой не может.

Что-то сегодня случилось и со спиной Сунера. Нагнется неловко или шевельнется, что-то там хрустнет и так заломит, что ноги даже не держат. Так и хочется кинуться на землю, прилечь, прижаться спиной к мягкой, пахнущей теплом и хлебом борозде.

Трактор стреляет выхлопами и замирает. И как только оседает пыль, видно, что на его пути стоит какая-то женщина с алюминиевым бидоном и кричит. Приглядевшись, Сунер узнает жену чабана Кегеша — Кабай.

— Эй, совсем с ума посходили! Кто в такой день работает? Что вы — железные, что ли? От такой жары и пыли кровь свернется в жилах. Глотни-ка, — приближается она к Бёксе и вынимает из-за пазухи пиалу. — А у нас окот. Дыхнуть некогда. Но на вас глядеть страшно. Иду и думаю, как они там, бедные, выдерживают.

Бёксе одним духом опоражнивает пиалу душистого свежего айрана.

— Вот спасибо. Хорошо! Будет, будет...

— Пей, Бёксе, пей. На всех хватит. О-о, и Сунер с вами! Вот молодец. А мы с твоей матерью, Сунер, знаешь, сколько потрудились? Ого! И в войну, и после. Все думала, что у нее, бедной, так и не будет жизни... А смотри, какой сын вырос! Помощник. Кормилец. Есть теперь у нее опора. И она — не без рук и ног оказалась. Как ее здоровье, Сунер?

— Ничего, — Сунер проглатывает айран, даже не разобрав его вкуса. — Хворала. Теперь лучше.

— А у нас окот — как на конвейере. Точно сговорились. Только и знай ягнят оттаскивай. Голова идет кругом!

— Хорош айран! — обтирает губы Иван. — Один глоток и — ожил.

— Пойду, — подхватывает бидон Кабай и забирает у Ивана пиалу. — К ягняткам пойду. Слезьми плачу. Овцы-то кой-как дотянули зиму. Худые, слабые. Некоторые в первый раз ягнятся. Ах, горе, горе... Когда к нашим кошарам поближе будете, заходите. У меня чай всегда на очаге.

Она быстро удаляется по дороге, оглядывается и машет рукой.

— Хорошо, с правой стороны подошла, а не слева, — говорит Кемирчек. — А то не увидел бы. Так пылью несет, гору поставь — врежусь, не разберу! Знал бы, где та дыра, из которой дует этот ветер, бульдозер бы подогнал…

— Э-э, парень, а что у тебя с лицом?! — вдруг вскрикивает Бёксе, будто только что разглядел Кемирчека. — Ну и физия! Как у черта! Заявись к кому-нибудь ночью в аил, ей-богу, всех обморок хватит! Гляди, гляди!

— A у тебя чище, что ли? — смеется Иван.

Бёксе заглядывает в свое отражение в его очках, они все трое смотрятся в стекла и вдруг начинают хохотать, хлопая по плечам друг друга и приседая от смеха. Сунеру вовсе не смешно, но, глядя на них, и он улыбается. Только улыбка у него выглядит жалкой, натянутой...

Забросив мешок на плечо, Сунер лезет на подножку, и вдруг спина точно бы переломилась. Острая боль пронзает его от затылка до пяток. Нелепо взмахнув руками, он валится прямо на Эпишке, идущего следом, и тот удерживает его.

Сунер с усилием выпрямляется.

— Что, тебе и мешок уже не под силу? — сердится Эпишке. — Конечно, не книжечки ведь читать... Знаем мы таких!..

К сеялке Сунера примчался Бёксе.

— Что? Что случилось? Да на тебе лица нет! Не заболел?

— Вот... спина, — тихо говорит Сунер и стонет. — Больно. И голова...

— Спина, говоришь? Ну, это понятно. Это от тряски, Сунер. С непривычки. Здесь еще, как говорится, ягодки. Вот на целине — там все кишки вытрясет. Ничего, привыкнешь помаленьку. А сейчас, пожалуй, полежи. Отойдешь. Мы кружок без тебя сделаем.

Отдохнуть, отдохнуть, паря, надо, — поддакивает Иван, который, увидев Бёксе у сеялки Сунера, приперся прямо с мешком на плече. — Посмотрим, посмотрим за твоей. Валяй, отдохни.

Сунеру как-то и не верится. Лязгает гусеницами трактор, жалобно тренькают сеялки, трогаясь с места, и вся эта железная армада тихо ползет по полю, но уже без него. Оказывается, если смотреть со стороны, — зрелище это впечатляет. Мощно прет по пахоте трактор, ровным строем шествуют за ним сеялки, а пыльная завеса за ними похожа на белый, катящийся следом водяной бурун.

Сунер ложится. И кажется ему, что нет постели мягче, чем взрыхленная во влажных комьях земля. Она облегает тело доверчиво и плотно. Какой-то бугорок удобно подпирает больную спину, и боль потихоньку отступает, унимается. Сунер прикрывает глаза и лежит, слушая, как приятно томится усталое тело.

— Ай-яй, сынок! Что с тобой? Плохо? — слышит он нал собой тонкий дребезжащий голос.

К Сунеру наклоняется морщинистое лицо старика Абая. Трясущейся ладошкой он подпирает брови, всматриваясь подслеповатыми беспомощными глазами.

— Голова, Абай... — отвечает Сунер.

— Подними, подними голову. Дай-ка я помну ее немного. Так еще наши деды делали.

Старик Абай чуть влажными вздрагивающими пальцами обегает голову Сунера, ощупывает ее неслышными чуткими прикосновениями, а потом начинает давить, разминать резко и твердо.

— И-и, что за народ пошел? — выговаривает дед Абай. — Мелкий, болезненный. А ведь в старину, бывало, с высокого кедра упадет человек и — ничего.

Старый Абай всю свою жизнь был табунщиком. За долгую жизнь немало он перевидел. Годами ел и спал в седле. А теперь постарел, сил совсем не осталось. По случаю пятидесятилетия Советской власти колхоз наградил старого скотовода лучших кровей скакуном, но старик не был в состоянии ни сесть, ни слезть с дарового гнедка и прогнал его обратно в колхозный табун. В дни сева он сторожит зерно, навезенное из амбаров в поле. Красть зерно некому, и все обязанности Абая сводятся к тому, чтобы отпугивать случайно забредших коров или лошадей.

Любимая тема старика Абая — давние времена. О чем бы он ни рассуждал, все сводит к одному: вот и лошади прежде были не то, что теперь, — и статью, и выносливостью, и силой. Груз, который не смогут нынче взять даже в телеге, раньше-то мохноногие скакуны запросто тащили волоком. Тогдашние коняги, по его словам, не очень-то были балованы. Овса или ячменя отродясь не видывали. Бросят им на ночь охапку сена, и вся недолга. А то и привязывали на аркан, чтобы паслись на «пятачке» свежей травы. И хоть сто верст отмахают зараз, утром глядишь: свежие, как огурчики. Потому что траву — и тут старик Абай твердо стоит на своем — не сравнить с нынешней. Да и мясо, сало у прежних лошадей — не в пример теперешним. Вкусней, калорий больше (современных терминов Абай употреблять не стесняется). О-о, а какие люди были в те времена!