Афанасий Мамедов - На круги Хазра Страница 7

Она попросила у Белы-ханум линейку. Сломала ее пополам, потом еще раз, сказала: «Кость трогать не буду, только снизу закреплю» и подложила под палец обломок линейки. Перебинтовала, после чего уже занялась его лицом.

Только сейчас Агамалиев почувствовал, что освобождается от чего-то очень страшного. Он вдруг отчетливо вспомнил вечер у Зули, первую встречу с Джамилей, как она водила кулоном по губам, как он тогда еще подумал, что между ними ЧТО-ТО будет и он не знает, ЧТО именно, но это не зависит ни от него, ни от нее, а ведь внутренний голос еще подсказывал — не трогай ее, уйди, не твоя женщина. Значит, неправда, что от него ничего не зависело, значит, было право выбора, и он выбрал… другое и испугался ответственности, видно, не дорос, не стал еще мужчиной, и себя подставил и ее.

Когда мать с Нигяр ушли на кухню выковыривать лед из холодильника и они с Зулейхой остались одни, та воспользовалась моментом, спросила непривычно тихим голосом:

— Кто это тебя так?

— Неважно. Не имеет значения.

— Понятно. Афик, у меня к тебе большая просьба…

— …валяй, — (а у самого сердце, как пинг-понговый шарик с мятинкой, заскакало гулко так: «Ну, что там еще»).

— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— …знаю…

— …оставь Джамилю. Это самое лучшее, что ты можешь для нее сделать.

— Почему?

— Не задавай глупых вопросов. Он избил ее до такой степени, что она во всем ему призналась, все рассказала…

— …дура!..

— …не дура. Я ведь видела ее, она приходила ко мне, просила передать, чтобы ты не ехал в Сумгаит. Когда я поднялась к вам, мама сказала, что ты куда-то ушел.

— Да. Я рано смотался: мама доставала…

— Афик, оставь Джамилю. Там ребенок, не забывай. И еще… — она запнулась, решая говорить ему все до конца или… и после паузы: — Таир Кораном поклялся тебя убить. Извини, что я это тебе сейчас…

— Ничего-ничего, может, так даже лучше, все в один день.

Вошли Бела-ханум и Нигяр. Принесли лед.

Зуля приложила куски льда к его распухшим губам.

Сожитель тети Нигяр налил полстакана водки, и, хотя Зуля выступала против спиртного, Афик выпил залпом эту теплую, отдающую нефтью водку, после чего уже в сопровождении мамы, Зули, тети Нигяр и ее «квартиранта» отправился через дорогу в дежурный травмпункт при третьей поликлинике.

Там, в небольшой, обложенной белой кафельной плиткой комнате с квадратным окошком в другую широкомордый сонный парень, похожий на кастрированного персидского кота, осмотрел ногу и обиженно спросил, кто оказал первую помощь, растягивая слова (все фразы убаюкивают, в пушистый клубок собираются, хвостиком подергивают), сообщил, что снимок он сейчас сделать не может — у них здесь нет аппарата, проснулся одним кошачьим глазом, налитым янтарем, разбинтовал палец: «…Да-да, открытый перелом пальца, закрытый перелом стопы, ушибы, вот, видите? и вот…», пожал плечами, подумал, перебинтовал по-своему, дал ампулу 50 %-го анальгина, на случай, если будет очень сильно болеть ночью.

Зуля обожгла взглядом своего коллегу, но промолчала.

С утра Агамалиев выпил две чашки кофе, а вот поесть ему так и не удалось: челюсть не ворочалась, губы как у верблюда (если один глаз закрыть, видно самому съехавшую куда-то в сторону нижнюю губу), глотать же кусками, давиться — не хотелось.

К девяти отправились в поликлинику.

Очередь была небольшая. Вполне «мирно» пострадавшая на первый взгляд.

Афик сидел под портретом Пирогова, после женщины с ошпаренной рукой.

Женщина рассказывала очереди какую-то душещипательную историю из своей семейной жизни, называя всех детей по именам, будто кто-то в очереди мог их знать, и раз девять повторила слово «полотенчико», по всей вероятности игравшее главную роль в рассказе.

На подоконнике, в позе «Олимпии» Мане, лежала кошка. Рыже-черно-белая кошка лежала на подоконнике, грелась на солнце и жмурилась.

Как всегда бывает перед кабинетом врача, ему показалось, что боль стихла, что сегодня можно уйти и не слушать эту женщину, и прийти завтра или послезавтра.

«Квартирант» тети Нигяр, уважительно заложив руки за спину, медленно прохаживался взад-вперед, на ходу разглядывая кусты олеандра в кадках, раскидистую карликовую пальму в центре зала, трехцветную кошку на подоконнике, плакаты на стенах, пока не остановился перед самым маленьким, на котором гофрированный презерватив играл роль единственного уже спасителя мира.

Лет пятидесяти, со шкиперской бородкой хирург повернул к Афику седую голову, густоволосую, непропорционально большую. Мясистое лицо, широкий, раздвоенный снизу красный нос, из ноздрей пучки жестких волос, переходящие в усы, лукавые глаза навыкате посверкивают…

Где-то он уже видел это лицо. Где? Когда?

— Зняли? — спросил хирург и почесал самопиской за ухом, большим, как у сатира, заостренным кверху.

— Да-да-да, — точно дятел по дереву, отстучала тетя Нигяр.

— Замечтательно. — Обладатель шкиперской бородки протянул за снимком крепкую, по самый локоть открытую руку.

Тетя Нигяр попробовала еще что-то сказать за спиной у Афика, но хирург поморщился и слишком откровенно вздыбил на нее свою бородку.

Он так же, как Агамалиев пятнадцать-двадцать минут назад, посмотрел на свет рентгеновский снимок с буквой «П» в углу, но с той лишь разницей, что делал это невнимательно, словно удостоверился в том, что давно уже знал.

Хирург предложил Беле-ханум сесть. То, что Афик стоял с переломом, похоже, его не очень волновало.

— Скажите, доктор… — начала было Бела-ханум.

— Прекрасно, — перебил ее хирург, — у нашего юного друга перелом в двух местах. Открытый и закрытый. Плюс небольшая трещина. Ничего страшного. Конечно, было бы лучше, если бы… но… ничего-ничего… склеим, подгоним… В худшем случае на погоду будет реагировать, но на погоду я и сам реагирую, особенно когда весна, когда у вас в Баку весна — особенно. Дома не удержишь.

Медсестра с потертыми джинсовыми коленками из-под белого халата загадочно улыбнулась.

— А эта дамочка у нас, выходит, родственница? — лукавые глаза осторожно попробовали Нигяр-ханум по кусочку от самых аппетитных мест.

Тетя Нигяр смутилась и ответила с рахат-лукумной кокетливостью:

— Ва-а… она бах, э… совсем минингидтики. Нет э, нет. Я только соседка. Соседка.

— Оль-ля-ля, мадам! Оль-ля-ля!! Как же вы не правы. Что значит — «только». Сейчас, мадам, такое время, я вам скажу, что хорошие соседки, простите, соседи, лучше всяких родственников типа седьмая вода на киселе, я вам скажу. — Его глаза подернулись ностальгической пеленой. — Я ведь сам из Винницы, дамочки. Ах, какие места, какие места! И все рядом. Ужгород. Мукачево. Черновцы… Таки нет, пришлось уехать. «Попросили», так сказать. Все оставил. Все. Могилы. Альбом с фотографиями. Письма. Новый транзистор. Между прочим, замечательно ловил… — И он забарабанил пальцами по агамалиевской медицинской карте. — Вот так вот, а вы говорите — «только соседка». Вы — Джоконда, мадам! Мона Лиза, так сказать. И сами вы, мадам, того не знаете. Уж поверьте мне.

Этим грустным взглядом винницкого беженца, этой «Джокондой» тетя Нигяр была сражена наповал. От декольтированной груди ее к мощной шее начали медленно двигаться красные пятна, контурами напоминающие гавайские острова. Кажется, Джоконда со Второй Параллельной задумала обзавестись еще одним «квартирантом».

— Ну-с, мой юный друг — к бою! — наконец вспомнил об Афике хирург. — Попрошу в перевязочную… так сказать. А вы за дверь, милые дамочки, за дверь, за дверь…

«Старый греховодник, — подумал Афик, — сейчас он задаст мне трепку. Где же я мог его видеть? Где?»

Но нет, хирург делал все быстро, ловко, не переставая сыпать шуточками, видимо, опробованными еще на Западной Украине.

Он разогнул большую канцелярскую скрепку, накалил ее докрасна на спиртовке, проколол остаток ногтя на большом пальце ноги. (Запахло жареным). Аккуратно выдавил через образовавшуюся дырочку запекшуюся кровь. Затем вырвал ноготь щипцами, как зуб. («Мой юный друг, он вам уже ни к чему. Мы вам другой вырастим. Лучше».) Выудил осколки из раны. Один только раз вместо осколка взялся пинцетом за край кости. У Афика потемнело в глазах. («Доктор, это кость!»). Тот смутился. («Пардон-пардон. Приношу свои извинения».) Обильно смазал марлевую подушечку мазью Вишневского, после чего уже доверил класть гипс медсестре и пошел мыть руки с мылом.

Набравшись храбрости, Агамалиев спросил, обращаясь к крепкой, с прыгающими лопатками спине хирурга:

— Доктор, если, например, в рану попадет крысиный яд, он может закупорить сосуды?..

— …и тогда начнется гангрена, да? Ба! да ты романтик. — Хирург посмотрел на него через зеркало, лукаво улыбаясь, как допотопный змей. — Слушай, а я ведь где-то видел тебя… точно видел.