Гейл Форман - Всего один день Страница 7

— Извини, — я хватаю ртом воздух. — Я. Больше. Не. Буду. Смеяться. Над. Твоими. Штанами.

Штанами! В лекции о разнице между британским и американским вариациями английского языка мисс Фоули сообщила нам, что «штанами» англичане называют нижнее белье, а штаны — брюками, и рекомендовала ничего о штанах не говорить, чтобы избежать неловких недоразумений. Объясняя это, она сама покраснела.

Меня скрючивает от смеха. Когда мне удается распрямиться, я вижу, что возвращается одна из тех француженок. Протискиваясь мимо Уиллема, она касается его руки; и на секунду задерживается. Потом говорит что-то на французском и садится на свое место.

Уиллем на нее даже не смотрит. Он поворачивается ко мне. В его темных глазах светятся знаки вопроса.

— Я подумала, что ты сошел с поезда, — от облегчения у меня мысли вспенились, как шампанское, и признание выскользнуло само собой.

Боже. Я что, действительно это сказала? Смешливость как рукой снимает. Мне страшно просто посмотреть на него. Даже если у него не было желания бросить меня в этом поезде, то теперь я это исправила.

Я чувствую, что Уиллем садится на свое место, собрав всю волю в кулак, я все же бросаю на него взгляд, я, к своему удивлению, вижу, что мои слова не вызвали шока или отвращения. А лишь веселую характерную для него улыбку.

Он начинает извлекать из рюкзака всякий фастфуд, достает гнутый багет. Разложив все на подносах, Уиллем смотрит прямо на меня.

— Почему бы я вдруг сошел с поезда? — наконец спрашивает он, шутливо поддразнивая.

Я могла бы соврать. Например, что-то забыл. Или понял, что ему все же надо на родину, а сказать мне не успел. Что-нибудь нелепое, но не выставляющее меня в таком неприглядном свете. Но я не вру.

— Потому что передумал, — я снова жду отвращения, шока, жалости, но ему все еще любопытно, может, он даже уже немного заинтригован. А я вдруг ощущаю неожиданный приход, как будто приняла дозу, разработанную для меня сыворотку правды. И рассказываю ему все остальное. — На какой-то короткий миг я даже подумала, что ты собираешься продать меня как секс-рабыню или что-нибудь типа того.

Я смотрю на Уиллема, надеясь понять, не слишком ли далеко зашла. Но он с улыбкой поглаживает подбородок.

— Как бы я это сделал? — спрашивает он.

— Не знаю. Дал бы что-нибудь, чтобы я сознание потеряла. Что обычно для этого используют? Хлороформ? Льют на платок, прижимают к носу — и человек засыпает.

— Я думаю, так только в кино бывает. Наверное, проще было бы дать тебе наркотик, как предполагала твоя подружка.

— Ты принес мне три напитка, только один из них не распечатан, — я беру баночку с «Колой». — Я, кстати, ее не пью.

— Значит, мой план провалился, — он театрально вздыхает. — Жаль. На черном рынке за тебя бы хорошо заплатили.

— Как думаешь, сколько я стою? — спрашиваю я, удивляясь, как быстро я начала шутить над собственным страхом.

Уиллем осматривает меня с ног до головы и обратно с головы до ног, оценивая.

— Это будет зависеть от различных факторов.

— Например, каких?

— От возраста. Сколько тебе?

— Восемнадцать.

Он кивает.

— Габариты?

— Рост пять футов пять дюймов сантиметра. Вес сто пятнадцать фунтов. В метрической системе я не знаю.

— Есть какие-нибудь физические отклонения, шрамы, протезы?

— А это важно?

— Фетишисты. Они платят сверху.

— Нет, ничего такого, — но потом я вспоминаю про родимое пятно, оно уродливое, почти как шрам, поэтому я обычно прячу его под часами. Но в том, чтобы его показать, есть некий тайный соблазн — это как открыть себя. Поэтому я приспускаю часы. — Вот что есть.

Он думает, кивает. Потом, как бы между делом, спрашивает.

— Девственница?

— Это увеличивает цену или уменьшает?

— Зависит от рынка.

— Кажется, ты много об этом знаешь.

— Я вырос в Амстердаме, — говорит он, как будто это объяснение.

— Ну, так сколько я стою?

— Ты не на все вопросы ответила.

Меня охватывает странное ощущение, как будто бы я руками придерживаю пояс на халатике и могу либо затянуть его, либо развязать совсем.

— Нет. Я не. Девственница.

Он кивает и смотрит на меня так, что мне становится неспокойно.

— Уверена, что Борис будет разочарован, — добавляю я.

— Какой Борис?

— Ну, тот украинец, головорез, который делает всю грязную работу. Ты-то всего лишь приманка.

Он смеется, запрокинув голову. У него такая длинная шея. Когда Уиллем распрямляется, чтобы вдохнуть, отвечает:

— Я обычно с болгарами работаю.

— Нет, ты, конечно, можешь прикалываться, сколько хочешь, но по телику и не такое показывали. И я не особо-то тебя знаю.

Он перестает хохотать и смотрит прямо на меня.

— Двадцать. Метр девяносто. Семьдесят пять килограмм — последний раз было. Вот, — он показывает зигзагообразный шрам на ноге. И, глядя мне прямо в глаза, добавляет: — И «нет».

До меня только через минуту доходит, что это были ответы на те же вопросы, что он задавал и мне. И лицо начинает заливать краской.

— К тому же мы вместе завтракали. Обычно я хорошо знаю тех, с кем завтракаю.

Теперь я густо краснею и судорожно пытаюсь придумать какую-нибудь шуточку в ответ. Но не так-то просто остроумничать, когда на тебя вот так смотрят.

— Ты что, правда думала, что я брошу тебя в поезде?

Этот вопрос звучит как-то неожиданно неприятно после всех этих шуток на тему сексуального рабства. Я задумываюсь. Я действительно верила, что он может так поступить?

— Не знаю, — говорю я. — Может, просто запаниковала немного из-за своего импульсивного решения, ведь обычно я так не делаю.

— Ты не сомневаешься? — спрашивает он. — Ты ведь все же поехала.

— Поехала, — повторяю я. Да. Я действительно поехала. Я еду. В Париж. С ним. Я смотрю на Уиллема. По его лицу опять блуждает эта полуулыбка, словно его во мне без конца что-то забавляет. И может, из-за этого, или из-за размеренного покачивания поезда, или из-за того, что через день мы расстанемся навсегда, и я больше никогда его не увижу, или просто если уж приоткрыл дверцу, за которой скрывалась правда, то обратной дороги нет. А может быть, мне просто так захотелось. Но халат мой падает на пол.

— Я думала, что ты сошел с поезда, потому что не могла поверить, что ты вообще в него сел. Со мной. Без какого-то скрытого мотива.

И вот это — правда. Потому что мне, быть может, всего восемнадцать, но мне уже кажется довольно очевидным тот факт, люди делятся на две группы: те, кто делает, и те, кто смотрит. Люди, с кем что-то происходит, и остальные, кто просто влачит существование. Такие, как Лулу, и такие, как Эллисон.

У меня и в мыслях не было, что, притворившись Лулу, я смогу попасть в другой разряд — хотя бы на день.

Я поворачиваюсь к Уиллему, посмотреть, что он на это скажет, но прежде, чем он успевает ответить, мы въезжаем в тоннель, и поезд погружается во тьму. Согласно прочитанным мной фактоидам, меньше чем через двадцать минут мы будем во французском городе Кале, а потом, еще через час, — в Париже. Но прямо сейчас у меня такое чувство, что этот поезд не просто везет меня в Париж, а в какое-то совершенно неведомое мне место.

Четыре

Париж

И сразу же начинаются проблемы. Вход к камерам хранения закрыт; бастуют рабочие, обслуживающие рентгеновские машины, через которые необходимо пропускать чемоданы, прежде чем их сдать. Так что все автоматические ящики, куда мог бы влезть мой чемодан, заняты. Уиллем говорит, что неподалеку есть еще один вокзал и можно попробовать сходить туда, но если это всеобщая забастовка, то там нас ждет та же самая проблема.

— Я могу таскать его с собой. Или бросить в Сену, — я шучу, хотя в идее избавиться от всего, что принадлежало Эллисон, есть что-то привлекательное.

— У меня тут подруга, работает в ночном клубе, он тут неподалеку… — Уиллем достает из рюкзака потрепанный блокнот в кожаном переплете. Я уже собираюсь пошутить на тему «маленькой черной книжки», но потом вижу, сколько в ней телефонов и мейлов, к тому же он добавляет: — У нее офисная работа, так что после обеда она обычно там. — Тут я понимаю, что это и есть маленькая черная книжка[4].

Отыскав нужный номер, он достает допотопный мобильник и какое-то время пытается его включить.

— Батарейка села. Твой работает?

Я качаю головой.

— В Европе он оказался непригоден. Разве что как фотик.

— Тогда пройдемся. Тут недалеко.

Мы едем вверх по эскалатору. Перед автоматическими дверями Уиллем поворачивается ко мне и спрашивает:

— Ты готова увидеть Париж?

Из-за всех этих проблем с багажом я уже как-то забыла, что приехала в этот город. Я вдруг начинаю нервничать.

— Надеюсь, — говорю я без уверенности.

Мы выходим из центрального входа и попадаем на раскаленную улицу. Я щурюсь, словно готовясь к слепящему разочарованию. Потому что, честно-то говоря, почти всюду, где мы побывали в рамках этого тура, оказалось как-то не так. Может, я просто слишком много фильмов смотрю. Когда мы ехали в Рим, я рассчитывала на «Римские каникулы», как у Одри Хепберн, но у фонтана Треви была толпа, а у подножия Испанской лестницы построили «Макдоналдс», а в руинах воняло как будто кошачьей мочой — слишком уж много там бомжей. То же самое было и в Праге, от нее я ждала богемной жизни, как в «Невыносимой легкости бытия». Но нет, нам не попалось ни одного восхитительного художника, хоть отдаленно напоминающего молодого Дэниела Дэй-Льюиса. Я увидела лишь одного загадочного парня в кафе, который читал Сартра, но когда у него зазвонил телефон, он громко заговорил с гнусавым техасским акцентом.