Пауло Коэльо - Мата Хари. Шпионка Страница 7

Я предложила ей присесть. Мы шли по оживленной набережной, а на ходу и в такой толчее мне было трудно собраться с мыслями. Она согласилась, и мы отыскали свободную скамейку на Марсовом поле. Несколько мужчин с важным и сосредоточенным видом метали металлические шары, пытаясь попасть в маленький деревянный шарик, занятие это показалось мне на редкость нелепым.

– Я поговорила кое с кем из моих друзей, бывших на вашем представлении, и знаю, что завтра газеты вознесут вас до небес. Не тревожьтесь, я не сказала и не скажу им ничего о вашем «восточном танце».

Я слушала, не перебивая. Что я могла сказать?

– Итак, первый мой совет. Последовать ему довольно трудно, и к вашему искусству он отношения не имеет: не позволяйте себе влюбляться. Любовь – яд. Стоит вам влюбиться – и вы больше не хозяйка своей жизни, все ваши мысли, ваше сердце принадлежат другому человеку. Любовь угрожает самому вашему существованию. Вы идете на все, чтобы сохранить того, кто вам мил, и не видите приближающейся опасности. Между тем эта необъяснимая дьявольская выдумка под названием любовь постепенно стирает все, что было вами, и оставляет вместо вас существо, которое желал бы видеть предмет ваших чувств.

Я вспомнила, как смотрела на меня жена Андреаса за секунду до выстрела. Любовь убивает нас и не оставляет на месте преступления ни единой улики.

К тележке мороженщика подбежал мальчик. Госпожа Гиме воспользовалась этим, чтобы перейти ко второму совету:

– Люди говорят, что жизнь не так уж сложна. Нет, она сложна неимоверно. Конечно, частью она состоит из простых, незамысловатых желаний – скушать мороженого, получить в подарок куклу, выиграть в шары – вы только поглядите, как пыхтят и потеют респектабельные отцы семейств, пытаясь докинуть дурацкий железный шар до дурацкой деревяшки. Хотеть славы тоже нетрудно, трудней удерживать ее – месяц, год или еще дольше, – в особенности если славой мы обязаны своему телу. Легко желать мужчину, желать от всего сердца, но как все осложняется, каким невозможным становится, если этот мужчина женат, если у него дети и он ни за что на свете не уйдет из семьи!

Госпожа Гиме надолго замолчала, на глазах у нее выступили слезы, и я поняла, что речь о ней самой.

Теперь был мой черед говорить. Я набрала в грудь воздуху и на одном дыхании выпалила, что она права: я не родилась и даже не выросла в Ост-Индии, но я там жила и хорошо знакома с этими местами и со страданиями женщин, приехавших туда в поисках независимости и новой прекрасной жизни, но нашедших лишь одиночество и тоску. Я постаралась как можно точней передать последние слова жены Андреаса в надежде хоть чуть-чуть утешить госпожу Гиме, не показывая ей, что я поняла, что на самом деле ее советы предназначались ей самой.

– Все в этом мире имеет две стороны. Те, кого оставил безжалостный бог по имени любовь, смотрят в прошлое и спрашивают себя, зачем строили такие грандиозные планы на будущее. Но если они заглянут в себя поглубже, то вспомнят, как в тот день, когда в их сердце было заронено семечко любви, они принялись ухаживать за ним и оберегать его, пока из семечка не выросло дерево, которое из сердца уже не вырвать.

Рука моя будто сама собой коснулась кармана, где лежал мешочек с семенами – тот самый, что мать вручила мне незадолго до своей смерти. Я всегда носила его с собой.

– Покинутый чувствует только свою боль и только о ней и думает. Никто не спрашивает себя, каково приходится покинувшему. Мучается ли он своим выбором, страдает ли оттого, что побоялся общественного осуждения и остался с семьею, своими руками вырвав у себя сердце? Каждую ночь он ворочается без сна, не находя себе места и успокоения. То ему кажется, что он совершил ошибку, то чувствует, что был прав, оберегая семью и детей. Время ему не помощник, оно не лечит его ран – чем сильней отдаляется от него день, когда он принял роковое решение, тем яснее, светлее и безгрешнее становятся его воспоминания об утраченном рае, тем скорее они превращаются в тоску.

– И сам он себе не помощник. Он отдалился от всех, в будние дни делает вид, что занят, а по выходным ходит на Марсово поле играть с друзьями в шары, покуда его сын кушает мороженое, а жена с потерянным видом глазеет на туалеты проходящих мимо дам. Нет на свете такого ветра, чтобы развернул лодку его жизни, он обречен на стоячие воды тихой гавани. Да, страдают все – те, кто уходит, и те, кто остается, их семьи, их дети. И никто не властен изменить это.

Госпожа Гиме не сводила глаз со свежезасеянного газона в глубине парка. И делала вид, что слушает меня только из вежливости, но я-то знала, что мои слова коснулись незажившей раны в ее душе и сейчас эта рана кровоточила. Потом госпожа Гиме поднялась со скамейки и сказала, что нам пора возвращаться – скоро будет готов ужин, а к ужину званы гости. Некий художник, входящий в силу и в моду, собирался посетить с друзьями музей господина Гиме, а потом приглашал всех к себе в студию посмотреть новые картины.

– Он хочет что-нибудь мне продать. А я хочу познакомиться с новыми людьми – мой привычный круг начал меня тяготить.

Мы не торопясь отправились обратно. На мосту – теперь мы шли по направлению к Трокадеро, госпожа Гиме спросила меня, не хотела бы я присоединиться к ним за ужином. Я сказала, что с удовольствием, но мое вечернее платье осталось в отеле.

На самом деле у меня не было никакого вечернего платья. Ни по красоте, ни по элегантности мои наряды и близко нельзя было сравнить даже с «простыми прогулочными платьицами» парижанок. И едва ли можно было назвать «отелем» тот жалкий пансиончик, где я жила последние два месяца. Правда, там я могла спокойно принимать своих «гостей»

Но мы, женщины, умеем понимать друг друга вовсе без слов.

– Если хотите, я одолжу вам платье на сегодняшний вечер. У меня их куда больше, чем мне надо.

Я поблагодарила ее улыбкой, и мы направились к дому Гиме.

Отличный способ никогда не заблудиться – не задумываться о том, куда тебя несет жизнь.

– Это Пабло Пикассо, художник, о котором я вам говорила. С той минуты, когда нас представили друг другу, Пикассо, забыв об остальных приглашенных, неустанно искал моего внимания. Он говорил, что я очень красива, что я непременно должна ему позировать, что мне следует оставить сумасшедшую сутолоку Парижа и поехать с ним в Малагу хотя бы на неделю. И все это с единственной, пусть и невысказанной словами целью – затащить меня в постель.

Мне же с ним было неуютно: он был некрасив и неотесан и, считая себя гением из гениев, не сводил с меня своих выпученных глаз. Куда больше мне понравились его друзья, в частности один итальянец, Амедео Модильяни, выглядевший и аристократичней, и изысканней Пикассо. Он подошел и попытался вовлечь нас в какой-то общий разговор. И всякий раз, когда испанец прерывал свой очередной бесконечный, но малопонятный монолог о революции в искусстве, я, повергая его в ярость, немедленно поворачивалась к итальянцу.

– Чем вы занимаетесь? – поинтересовался Амедео.

Я сказала, что посвятила себя ритуальным танцам яванских племен. Кажется, он не вполне понял, что я имею в виду, но вежливо поддержал тему и заговорил о том, что нельзя недооценивать роль взгляда в танце. Человеческие глаза приводили его в восторг, и, когда ему случалось попасть в театр, он, почти не обращая внимания на движения тел, сосредотачивался только на том, что ему говорили глаза.

– Я совсем ничего не знаю о ритуальных яванских танцах, но надеюсь, что глазам в них придается достаточное значение. Вроде бы на Востоке танцовщики умеют сохранять полную неподвижность, и только их взгляды приобретают невероятную мощь и выразительность.

Не зная, что ему на это ответить, я неопределенно качнула головой – пусть Амедео сам решит, согласна я с ним или нет. Пикассо все прерывал нас своими теориями, но воспитанный и утонченный Модильяни дожидался очередной паузы и снова возвращался к нашему разговору.

– Вы позволите дать вам один совет? – спросил он, когда ужин подходил к концу и все мы уже собрались идти к испанцу. Я кивнула, позволяя.

– Поймите, чего вы ищете, и стремитесь пойти еще и еще дальше. Совершенствуйте свой танец, работайте над ним и постоянно ставьте себе недосягаемые цели. Потому что предназначение настоящего художника – вырваться за пределы самого себя и своих возможностей. Тот, кто желает малого и доступного, не преуспеет в жизни.

Студия испанца располагалась недалеко от дома Гиме, и мы пошли пешком. Кое-что из увиденного восхитило меня до глубины души, кое-что вызвало отвращение. Но не таковы ли и все люди? Не все ли они бросаются из крайности в крайность, не задерживаясь посередине? Чтобы подразнить Пикассо, я указала на одну из картин и спросила его, для чего он так старается все усложнить.

– Я потратил четыре года, чтобы научиться писать, как мастер эпохи Возрождения, и всю жизнь – чтобы снова начать рисовать, как рисуют дети. Настоящий секрет искусства заключен в детском рисунке.