Даниэль Пайснер - В темноте Страница 7

В музеях часто встречаются, сделанные в Восточной Европе фотографии евреев, выставленных из домов на улицы со всем их нехитрым скарбом. Точно так же, наверно, выглядели и мы четверо, когда брели по улице Коперника, не зная куда. То есть отец, должно быть, знал куда, но нам ничего не сказал. Пока мы просто шли и шли. И в этот момент Павел заплакал. Мне это совсем не понравилось. Родители нервничали, потому что на улице мы оказались очень уязвимы, и их нервозность моментально передалась мне. Я начала шепотом успокаивать брата. Одновременно с этим я думала еще и о Бабе Яге, и о своем кукольном домике, и о Пушке, которого нам пришлось отдать другим хозяевам. Столько горьких мыслей просто не умещалось в сознании маленькой девочки.

Брат все плакал, а я шептала все громче и злилась все сильнее. Вскоре я впала в такую ярость, что начала кричать на него и изо всех сил трясти коляску. В конце концов я заорала:

– Чтоб ты уже уснул навсегда!

Я пожалела о сказанном, не договорив фразы до конца. Я почувствовала себя чудовищем. Мне было 6, братику – 2, и я прекрасно знала, что желать такого своему брату не должна ни одна сестра в мире. Возможно, в обычных обстоятельствах старшие сестры могли говорить такое хоть каждый день, и в этом не было бы ничего страшного, но теперь мы жили отнюдь не в обычных обстоятельствах. Я знала, что сейчас, когда немцы и украинцы забирают с улиц еврейских детей, говорить такого нельзя. Мои слова повисли в ярком солнечном свете, нещадно жаля меня чувством стыда.

К счастью, родители меня не слышали (они отставали на несколько шагов), а я им ничего не сказала. Павел, наверно, услышал меня, потому что тут же прекратил рев. А может, он замолчал, потому что слышал, каким тоном я это говорила. Он не сказал ни слова. Он был совсем маленький, но уже умел говорить законченными предложениями и, думаю, вполне мог как-то ответить. Но он молчал. Внезапно я нагнулась над коляской и стала целовать его. Мои родители смотрели на меня и, наверно, не могли понять, что на меня такое нашло, но я ничего им не сказала. Уже тогда у меня была своя внутренняя жизнь, свои мысли, мечты, надежды и страхи, которыми я не делилась ни с кем.

Глава 2

Девочка в зеленом свитере

Мой отец не знал, в каких ужасных условиях нам придется жить на Замарстыновской, 34, пока мы туда не пришли. Он договорился насчет этой комнаты в юденрате, еврейском совете, выполнявшем функции своеобразной организации помощи еврейскому сообществу. Юденраты работали по всей Польше. Это были организации, созданные евреями и работавшие для евреев. С одной стороны, они играли важную роль центров связи, а с другой – служили своеобразным мостом между немцами и населением гетто. Немцы поддерживали юденраты, потому что они позволяли им общаться с евреями, а также управлять ими. Мой отец всегда отмечал парадоксальность ситуации, в которой организация, созданная для помощи угнетенному и преследуемому народу, использовалась, чтобы народ, которому она должна была служить, было легче угнетать и преследовать. Юденраты были рукой, протянутой утопающему, но в любой момент способной толкнуть его обратно в воду.

Тем не менее в некоторых вопросах, например, в поиске жилья или в розысках родственников или знакомых, юденраты помогали очень сильно. Моему отцу дали адрес дома на Замарстыновской улице и имя – Багров. И все. Не знаю, довелось ли нам встретиться с этим Багровым, но мы должны были попытаться найти его, а он – сказать нам, куда двигаться дальше. Мы шли довольно долго, с полчаса. Я была рада наконец оказаться в этот солнечный день на улице, потому что мне очень не хватало свежего воздуха. Тем не менее я хотела знать, куда мы все-таки идем, потому что так долго шагать со всеми пожитками было очень сложно.

В центре города Замарстыновскую улицу пересекал мост. Через несколько недель этот мост станет границей «Еврейского лагеря», известного под немецким названием Juden Lager или Ju-Lag, городского гетто, где будут жить еще не расстрелянные и не отправленные в лагеря евреи. Этот район и сам станет больше похож на концлагерь. Дом номер 34 по Замарстыновской находился на ближней стороне от моста, т. е. за пределами района, который вскоре превратится в гетто. Я смотрела на продолжающуюся за мостом улицу и гадала, какие ужасы ждут нас там. Неужели там может быть еще хуже, чем сейчас? Ведь и на этой стороне от моста нам было очень худо. Даже я, ребенок, уже понимала, что такое страх и опасность.

Наш путь на Замарстыновскую, 34, был еще одним чудом из длинного списка маленьких чудес, потому что поиск жилья в тот момент казался задачей невыполнимой. Дворец или хижина… тогда это не имело никакого значения. Все отчаянно искали себе жилье, и то, что нам удалось найти себе крышу, можно считать настоящим везением. Моего дедушку выбрали одним из представителей юденрата, он был знаком с кем-то из жителей этого дома и помог отцу договориться о комнате. Мы не знали, чего ждать, а на месте увидели ужасную полутемную комнату, под завязку забитую выселенными из своих домов еврейскими семьями. Там был один санузел человек на 20. Все мы были беженцами, выброшенными на улицу из своих домов, лишенными возможности жить по-человечески.

Нас поселили в одну комнату с еще тремя или четырьмя другими семьями. Сейчас, спустя много лет, я понимаю, что совершенно ничего об этих наших соседях не помню. Возможно, у них тоже были дети, но я не помню, чтобы с кем-то там играла. Я играла только с братом Павлом. Мы с ним придумывали игры, в которые можно было играть мысленно. Я рассказывала ему всякие истории. И мы без конца разговаривали, разговаривали, разговаривали. Иногда в наших беседах участвовал и Мелек. Я уже втянула Павла в свой воображаемый мир, познакомила со своим другом, и теперь мы вместе жили в этом скрытом от окружающих мирке.

Как я уже говорила, никаких игрушек у меня не осталось – только надетая на меня одежда (в частности, драгоценный, связанный для меня бабушкой зеленый свитер), и одна смена белья, лежавшая в нашем единственном чемодане. Делать нам было совершенно нечего – только сидеть и ждать отца. Каждый день ему приходилось искать работу или добывать продукты. Каждый день мы просто сидели и ждали его. Покидая квартиру, он вел себя предельно осторожно. Улицы находились под контролем украинцев, и ему приходилось добираться до точки назначения переулками и задними дворами. Время от времени юденрат организовывал для евреев пункты раздачи продуктов и предметов первой необходимости. Информацию об этом распространяли по общине, и мужчины, отправляясь туда, петляли по самым глухим переулкам, чтобы избежать ареста. Некоторые обратно не возвращались.

Наша жизнь отличалась от прежней, как небо от земли. На Замарстыновской было грязно, стояла жуткая вонь, не хватало воздуха. Никакой мебели – если не считать нескольких матрасов и пары стульев. Папа работал плотником и сколотил обеденный стол, которым пользовались все жившие в комнате семьи. К единственному окну подходить не позволялось. Не разрешали мне и выходить на улицу. Для меня в этом, конечно, ничего нового не было, потому что с начала оккупации я ни разу не выходила гулять, если не считать прогулкой путь на Замарстыновскую, но дома мне хоть можно было смотреть в окно. Без окна я не могла узнать, что творится снаружи, если, конечно, каких-нибудь новостей не приносил папа. Но он, как правило, старался ничего не рассказывать. Они с мамой хотели оградить нас от мыслей о нашей общей беде, но я научилась подслушивать их секретные беседы. Иногда, если им не хотелось, чтобы я понимала, о чем они говорят, родители переходили на идиш, но со временем я научилась говорить и на идише. Со временем я начала все слышать и все понимать.

Мне было очень плохо. Мы прожили в этой комнате около недели, но для 6-летнего ребенка это целая вечность. Маме приходилось несладко. Она привыкла жить в окружении собственных вещей, хозяйничать на своей кухне, устанавливать распорядок дня, но здесь приходилось жить в том же режиме, что и наши соседи. Есть мы могли, только когда отец приносил домой еду, мыться – только холодной водой и только в свою очередь. И здесь мама снова устроилась на работу. Для нас с братом это было, пожалуй, главной переменой в жизни. Мы уже привыкли, что мама все время рядом, но теперь ей, как и отцу, приходилось каждодневно уходить на работу, а нам – волноваться, ожидая ее возвращения.

Долго оставаться на Замарстыновской, 34, мы не смогли. Вскоре отец отвел нас на новую квартиру, тоже на Замарстыновской, только в доме номер 120, и условия там были немного получше. Но на этот раз мы оказались за мостом, т. е. в гетто. Чтобы попасть туда, нам пришлось пройти через охраняемые ворота. На блокпосту у нас потребовали документы и сказать, куда мы направляемся. Кого-то немцы арестовывали целыми семьями, если не было надлежащих документов или люди просто казались подозрительными, но нам повезло. Один из солдат, правда, ударил отца кожаной плетью, но он потом сказал, что это не самое страшное – многим сейчас еще хуже…