Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё Страница 7

Пить хотели все. Я разрешил отхлебнуть по глотку, не больше — кто знает, когда ещё…

— То есть, перепроверять за тобой не нужно? — похвалил я племянника.

— Обижаете, ваше благородие…

— Ы-ы-ых! — и тут я уже слов не подбирал, а просто потрепал его эдак по-отечески по маковке. И он даже не увернулся…

Совсем забыл: самым неприятным, чем запомнились эти полчаса, были мухи. Огромные, сизые, они взлетали из-под ног живыми эскадрильями и нарезали круги, как какие, честное слово, птеродактили в миниатюре. Но не размеры и даже не изобилие их напрягало — состояние. Какие-то вялые это были мухи. Такими примерно бывают они в декабре, разбуженные перекосом в погоде и выбирающиеся из спячки полупьяными и ни шиша не соображающими. И то не такими — раз в десять шустрей. А эти даже и не жужжали… Не то обожравшись крови, не то ещё почему, они не столько летали, сколько зависали в воздухе, передвигаясь по нему, что рыбки в аквариуме — плавно и завораживающе.

Одну, проплывающую перед носом, Тим сшиб щелчком, как всё равно с полированного стола. И выразительно посмотрел на меня. И единственное, что пришло мне на ум — звукосочетание пространственно-временной континуум.

Не очень-то приятное для тех, кто не понимает.

А я, между нами, не понимал.

Я понимал одно: уходить отсюда нужно. И чем скорее, тем лучше. Проще говоря, бежать. Но ни планом бегства, ни малейшим представлением о конечной его цели мы не располагали. Мы располагали полнейшей чертовщиной вокруг, третьим часом не похожей на ночь ночи, пакетиком с, громко скажем, едой и питьем, сумкой с посудой и барахлом, и рюкзаком с остальными, достойными разве что Плюшкина ценностями. И навалившейся вдруг дьявольской усталостью располагали мы в ту минуту. Но сейчас было не до неё.

Пакет достался Лёльке, рюкзак, естественно, Тиму, сумку подхватил я. Мы бросили последний взор на некогда миленькую поляну. Потом — не сговариваясь — на дорогу, по которой ушли и не вернулись наши…

— Так где тут, говорите, болото?

— Слева, вроде.

— Тогда пойдём направо. Тимур, ты первый, Лёля за тобой, я замыкающим, и чтобы всегда у меня на глазах были. Так что не отрывайся особенно, гут?

— Гут… Прямо по ней? — кивнул он на просеку.

— Нет, Тима. Давай-ка лучше наискосок…

И мы пошли наискосок — непосредственно в лес.

4. Когда б мы знали, из какого бора

Шли долго, часа четыре. Полупустая сумка казалась неприподъёмной, и бросить её не позволял лишь переполнявший душу инстинкт самосохранения.

Ребятня не любопытствовала даже, куда — идём, и ладно. На выход. Должен же он быть где-то? Хотелось, чтобы деревья наконец расступились, а там — вот что угодно — поле, степь голая, хоть берег слоновой кости — лишь бы уже простор. Верилось в него всё слабее, но пока ноги несут, что ещё делать? — топай да грезь…

Время от времени я корректировал направление:

— Тим, забирай левей, в лесу всегда вправо уводит.

Парень послушно выполнял эти банальные, наверное, команды, ибо где гарантия, что теперь не поведёт влево? Впрочем, влево, вправо — от чего??

Он давно уже нёс и Лёлькину кладь. Но даже та, вымотавшаяся с непривычки и просто по возрасту куда больше нашего, не просила о привале. Какой тут привал?

Понемногу темнело. Что, в общем-то, радовало лишь отчасти — перспектива заночевать чёрт те где не грела автоматически. Но альтернативой не пахло, и мы брели и брели, а лес не кончался и не кончался.

Остановились всего раз — покончить с остатками дюшеса. Добили его из горла: Лёлька, Тим и последним я, поймав себя на поразительном сходстве процедуры с помином пропавших родных. Больше воды у нас не было. Ну да не пустыня ж, в конце концов, пробьёмся…

— Перекусите? — спросил я скорее для проформы, они дружно помотали головами, и двинули дальше.

В сгущающейся темени всё же имелась своя прелесть: Солнце уходит — значит, Земля ещё вертится, а это в наших незавидных уже что-то. И через час примерно, когда показались первые звёзды и появился риск свернуть шею, я сказал ша. И мы попадали, кто где стоял.

Сил хватило лишь на то, чтобы отползти к сосне потолще: хоть иллюзия стены за спиной, а всё ж…

Закрыть глаза и провалиться минут на сто — это да, а ползать хворост собирать… Да и внимание к себе привлекать особого желания не было. Бережёного, как известно…

Стоп, хватит уже бога! Беречься будем сами. Ты будешь беречь, понял? И ни на чьи плечи ответственности не перекладывай. Никаких больше богов. И костров пока никаких. На ощупь давай и тряпки доставай и харч. Корми уже детей и укладывай, чего расселся?

Батон я решил придержать на чёрный час, а с курицей надо было покончивать сегодня. Но Лёлька отказалась наотрез:

— Не надо про еду, меня сейчас опять вырвет.

— Тим, ты?

— Не хочу.

— При чём здесь не хочу — протухнет же до завтра.

— Да и фиг с ней!

— Не, старик, так нельзя. Жрать — надо. Понимаешь? Надо. Хотя и нечего… На-ка вот, отхлебни.

— Батина, — улыбнулся он на фляжку, сделал глоток, сморщился и как чашу цикуты взял у меня наспех отчищенную от грязи пайку — кусок с ненавистной ему задницей.

— А теперь спим, — типа разрешил я, дожёвывая остатки. — Утро вечера… Будем надеяться рассветёт…

— Хотелось бы, — выдохнул Тим.

— И вот что… Когда почувствую, что вырубаюсь, я разбужу тебя. И ты постарайся хоть часок продержаться. А потом меня поднимешь, нельзя, чтобы мы все спали.

— А я уже не считаюсь? — без особого вызова полюбопытствовала Лёлька.

— Нет, — ответили мы хором.

— Спасибо, — не то огрызнулась, не то поблагодарила малявка и съёжилась в одеялке.

— Иди-ка сюда, — я подтянул её к себе, — так теплее будет.

— Спасибо, — повторила она.

— На здоровье, — прошептал я одними губами.

Закутавшийся во второе одеяло Тимур прижался к сестрёнке с другой стороны. Я сжал кинжал и уставился в небо.

Большая Медведица была на месте. Ну хоть так, что ли… А вон и Полярная. Прямо по курсу. Значит, правильно идём — на север, как раз к дому. Приятный, хотя и не шибко обнадёживающий нюанс…

Через час, наверное, поняв, что вырубаюсь, принялся расталкивать сменщика. Он, понятное дело, артачился:

— А? Ага, щас… щас я…

— Ти-ма…

— Да я не сплю… я понял… щас… всё уже…

— Хлебнуть хочешь?

— Не, не надо… Нормально…

Пошарился, достал сигарету, задымил. Балуется он…

— Ты не бойся, я недолго, — оправдывался я уже заплетающимся языком, — чуток покемарю и буди.

— Лады, дядь…

Я засыпал с идиотской мечтой, что завтра, когда проснусь, будет вчера. А ещё лучше — позавчера. И я проснусь не под деревом, а в постели. И с кухни будет доноситься негромкий Анютин скоробухтёж, будет тянуть кофеём и яичницей с помидорами, и рожа моя расплывётся в довольной-предовольной улыбке, и я на всякий случай дам себе слово никогда больше — ни при каких обстоятельствах и ни в какой, самой даже разлюбезной компании — не пить. По крайней мере, лишнего. А заодно и курить брошу.

Утром Лёлька сказала, что с ней было то же самое. Тим — разумеется, не передавший мне вахты, отчего остаток ночи мы дрыхли без смотрящего — не сказал ничего: отвернулся и тихо себе заплакал…

Но об том утре надо отдельно.

Когда я открыл глаза, солнце было уже высоко. Денёк задавался классный. В точности как вчера.

С нами всё ещё ничего не случилось, и это можно было расценивать как необыкновенную удачу. Везучие мы, наверное? Так, глядишь, и до людей доберёмся!

Но для начала предстояло встать. А затёкшую спину ломило, ноги одеревенели, обнимавшая всю ночь Лёльку рука отваливалась.

— Давайте-ка, братцы, поднимайте старика…

И тут началось…

Сначала сделалось шумновато. Потом шумно. И что удивительно — с одной стороны. Потом деревья там задрожали, и повалило. И я понял, что за слоны вытоптали нашу полянку…

Сколько их было? — Думаю, тысячи.

А может, десятки тысяч.

Это был тот самый легион. Прямо на нас мчалось полчище, сонмище какое-то… детей — самых разных возрастов: от только-только научившихся ходить до Лёлькиных где-то лет.

Это была настоящая цунами. Представьте себе сотню бегущих людей — это будет зёрнышко. А теперь представьте, что в ладонях у вас таких зернышек, сколько их там уместится.

Но не количество напугало — их неестественно отрешённый вид. Эти дети неслись в гробовом молчании и, вот хоть убейте меня, без малейшей видимой надобности. Пёрли и всё тут. Не обращая внимания ни на кого и ни на что вокруг. Как если бы каждый из них был один — брошенный? потерянный? забытый в лесу ребёнок. Но потерявшийся ребёнок сразу же начинает что? — правильно: вопить. Эти бежали молча. Очень сосредоточенно. Не отвлекаясь. Принять происходящее за игру не получалось — плохая это была игра.