Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 70

— Да, так. Бывшая заключённая Апраксина, — охотно ответил Дула Патрикеич. — Видишь, вся порода ихняя вымерла, одна она на свете. Прибиться-то ей не к кому, сынок… Таким тяжельше всего, калёно железо. Не живут они, а, считай, как в воздухе, в тоске пожизненной висят, в одиночку. Опоры им на земле не осталось…. Трое у нас, таких, в посёлке, бывших заключённых. Один стёкла в окнах глиной сплошь замазал, в темноте живёт. Ещё одна — хворая лежит, к стенке лицом. Не шевелится… Уехали было в свои-то места, намыкались там. Ненужные, досадные они теперь в чужой жизни… И вернулась она, барынька, в эту — в какую-никакую, а уж свою… Вот, соседствуем. Всё же крыша над головой у неё есть… А заработает опять ОГПУ, эту Апраксину, я думаю, можно будет в обслугу лагерную зачислить. А хотя бы даже в прачки. Как, товарищ полковник? Разрешенье будет?.. А то ведь беда; огородишко у ней, и всё. От пенсии отказалась, от компенсации тоже. «За ту жизнь, — говорит, — мне денег не надо»… Женщина, конечно, невесёлая, тяжёлого нрава она. Но — не брезгливая насчёт грязной работы,

— нужники — тут — чистила — вернувшись — с — огородом — кой-кому — помогала —

так, как насчёт Апраксиной? Товарищ полковник?..

Младший Цахилганов принялся катать ногою по дорожке чей-то забытый мяч, выцветший и потёртый. Посёлок бывших — бывших лагерных служащих, заключённых, охранников.

Та зэчка тоже теперь охранница —

охранница своего лагерного прошлого.

Она не хочет, чтобы оно кем-то искажалось, и мучительна ей малейшая неправда. А правда мучительней того. Но, кроме правды, нет больше смысла в её длящейся жизни. Правда же замурована в ней навсегда,

не понятая веком…

Хм, женщина — саркофаг…

Детский маленький мяч катается под ногами Цахилганова — безвольная планетка без своей траектории, движимая лишь волей оголтелых оболтусов, играющих ею, как человеческой судьбой… Старый мяч, забытый кем-то на дорожке — потёртый как судьба, не представляющая ценности…

Ещё живая правда — в чёрном потёртом плаще и низком берете — шатается здесь, по местам своих унижений, забытая всеми…

Но место шляющейся правды — здесь,

— её — не — приютят — больше — нигде.

Проглянул жёлтый луч — и полетел с порывом ветра над землёй, переворачивая отжившие пожухлые листья. Остывший солнечный ветер, блистающий

— листающий — тающий —

под ногами, успокаивался понемногу. Но вдруг перекинулся — и взлетел совсем в другой стороне,

взметнув улёгшуюся листву ржавым костром.

В светлом столбе света сорная весёлая кутерьма кружила недолго. И невесомый трепещущий каждый лист тяготел всё же к холодной земле — устремляясь к тленью, к исчезновенью,

он опускался, чтобы стать прахом, в первородную колыбель, где вершилось небытиё…

Вечнозелёный рай не знает осенней тоскливой красоты увяданья — в раю нет тления,

а значит нет времён года…

Живущий в ритмах Вечнозелёной молодой оперы не понимает земных великих смыслов перетекания жизни в смерть и смерти в жизнь –

некогда — потом — потом — потом…

Живущему в ритмах Вечнозелёной скучно стоять на холодном ветру…

— Может, ко мне, чайку попьём? — благостно предложил Дула Патрикеич, наговорившийся с товарищем полковником досыта. — А то — кумысу можно. Нам крепкий кумыс чабан степняк с южного пастбища привозит. Ууууу, в ноздри бьёт, кумыс. Жирный!.. Я чабану огурцов солёных да луку вязанку, тыковку какую, а он — кумысу нам ведро. Иль баранью ляжку.

— В другой раз! — отказался отец,

и луч пропал из вида.

Стало пасмурно, как при затмении.

— Понимаю, товарищ полковник. Кругом шешнадцать — оно не бывает. Понимаю… А что, товарищ полковник, скоро нам настоящая-то работа привалит? — тосковал Патрикеич, стоя в ворохе коричневых,

недометённых кем-то, кем-то, когда-то,

листьев по колено. — Ничего там, в верхах, не слышно? В Москве-то? Про сроки? Мне бы — сроки знать!

…Ведь — нет — в — природе — сбоя — прибывают — листья — каждый — год — а — заключённые — заключённые — что — же — где — же —?

— Не скоро, Дула Патрикеич, сроки выйдут, — твёрдо ответил ему отец. — Страна ещё на дно не упала, а только летит туда. Отталкиваться ей не от чего… А как от дна оттолкнётся, тогда и возьмёмся за разбалованный народ. Так, что ждите работы. Б-о-ольшой работы. Она — вся впереди.

— Жду, жду, — покорно кивал тот, подгребая листья ногой. — Вот, разве Блюхерша так бы кучу замела? Срам глядеть. И каналы который год в траве. Солью подёрнулись. За орошеньем следить некому: пустые — бараки-то. Безлюдье… Один карцер, вон, стоит как стоял! Каменный, большой. Хороший карцер. На много поколеньев его хватит, калёно железо! Послужит ещё.

Ой, крепкий!..

Тёсаные, плотно пригнанные камни карцера младший Цахилганов рассматривал издали. Окна не больше форточек, лишь на десятиметровой высоте —

кто они, глядевшие в эти окна снизу?

Низкая, будто в языческое капище, кованая дверь с закрытыми накрепко засовами —

где они, не скоро выходившие отсюда?

— Душ триста стоймя вмещает! — хвалился без устали Дула Патрикеич, глядя на кладку с любовью. — Сухой карцер. Краснополянский, там — на юге, тоже, конечно, крепкий. Но — тесный тот. В Карабасе — вовсе тьфу. А наш, Раздолинский, ууууу! Всем карцерам карцер: вечный… Наготове в лучшем виде стоит,

— строить — не — надо —

и петли дверные все годы хорошо смазываются, товарищ полковник. Солидол у меня — всегда как слёзка. Я плохой для этого не употребляю. Нигде ржа запоры не съела… Да, стены-то — метровые у нас!..

— Крыша, вижу, тоже в порядке, — одобрительно щурился Цахилганов старший.

— Так точно!

Но Дула Патрикеич всё не успокаивался —

крутился, вертелся, озирался.

— Слышь, сынок? — звал он младшего Цахилганова. — Иди-ка сюда. Погляди: и на ваш век его хватит, карцера этого, и после вас ещё лет на пятьсот. А вот нары в двух бараках пустых — просели. Докладываю вам, товарищ полковник. Отремонтировать надо бы загодя, покрасить без суеты,

— пока — спешки — большой — нет —

да как бы совхоз под хозяйственные нужды не забрал, бараки. Сторож чего говорит? Директор совхоза уж заходил, два раза на одной неделе, примерялся на дармовое, видать…

Нет, о чём люди думают? Разве затишье долгим бывает?

Но младший Цахилганов, подавляя зевоту, слушал плохо. Он отворачивался. И куда охотнее наблюдал за пятнистым телёнком с обдристаными ногами, вяло теребящим пожухлый лопух у забора. И разглядывал железную огромную женскую статую на площади, гордо возносящую к небу железный,

проржавевший от снегов и дождей,

сноп;

— жатва — железная — жатва — приостановлена — она — пока — до — полного — будущего — разрушения — государства —

усталость металла,

усталость вознесённого над человеком металла…

— Устал небось, Дула Патрикеич? Садись. Подброшу тебя к дому, — пригласил старика в машину отец.

И тот взобрался на заднее сиденье,

потягивая носом скромно

и благодарно.

— …Кто бы вот ещё в контору позвонил, товарищ полковник? Насчёт бараков? — ёрзал он. — Ой, умыкнут бараки наши! Чую, умыкнут… А то за ремонт мы бы сейчас принялись, сами…

За нами не заржавеет…

Они остановились вскоре у саманного дома, огороженного синим штакетником, не отличного от других.

— С супругой зайдёте поздороваться, товарищ полковник, или как? Аграфена-то Астафьевна, она ведь рада вам будет. Ууууу… Месяц разговору нам за самоваром. Уважьте. Бездетный у нас дом. Вами и живём.

— Да уж зайду. Славное сало она у тебя солит!

— Лаврушку только до сей поры класть боится. После того, как московские нас чуть не сморили тогда, в одну-то ночь. Всю душу вытрясли…

И Константин Константиныч кивнул,

понимая.

Отец вернулся назад с ощипанной и опалённой курицей, завёрнутой в газету. Дула Патрикеич взмахнул ему рукой от калитки. Потом смотрел,

прикрыв глаза грубой ладонью, словно козырьком,

и опять махал…

Наготове мы! До скорого свиданьица!

— …Неудобно отказаться было, — отец положил курицу на пол, у заднего сиденья. — Говорят: домашняя. Душистая. Клёцки наказывала сварить Аграфена Астафьевна… Ладно. Другой дорогой назад поедем.

Отец говорил ещё что-то. Но младший Цахилганов уснул с открытым ртом, при плавном беге машины, запрокинув голову на спинку сиденья. И отец затем не тревожил его больше.