Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 70

Однако “если мне скажут, — „Что ты из кожи рвешься со своим Севером?! Мой край, моя область почуднее твоего”, я отвечу:

— „То и хорошо, то и ладно. Садись да хвастай. Я тебя всласть послушаю. Только бы в тебе была эта закваска””.

Личная эстетика во многом предопределена реальным “восхищением” Николая Клюева (в сторону Багдада “нетрадиционной” эротики) и Шергина, плененного советской Москвой, после того как он здесь потерял ногу, попав под трамвай, а потом постепенно лишался зрения. В свое время одного из представителей его рода священников, пользовавшегося “излюбом” паствы, “приговорили” к церкви пророка Илии: “Священствовать и церкви без пения не держать”. Родоначальником же фамилии стал татарский сборщик дани (ясака), прозванный за невразумительность речи “шергеном” (балаболом), оказавшийся плененным местной крестьянкой. Результатом стало не только крещение, но и священство после явления во снах самого Иоанна Предтечи.

У Бориса Шергина современная ему эпоха “атеистической оргии” обостряла “зов таинственный” по-своему исполнить “службу благовестника” на “пользу себе и людям”. Он, конечно, сознавал, что прямое религиозное наставление теперь невозможно. Может быть, и недейственно вообще? “Что же надо сделать?.. Где этот ум взять?.. А уж это программа всей жизни”, — извлекает Ю. Шульман размышления Шергина из журнальных публикаций его дневников.

Шергин становится художником веры, профессионально постигая разнообразные, в частности “мирские”, грани фольклора, “творческого томления всего народа” (по выражению П. Флоренского). Подобно иконнику-реставратору, Шергин “расчищает” жития и мифы, этнографические записки, предания и сказки, освобождая их от исторических и современных наслоений, от всевозможных обработок во вкусах позднейших времен, чтобы добраться до пластов самородной свежести. “Некогда самый процесс сказывания, — осмыслял он свою работу, — являлся делом магическим, сказка почиталась откровением… Если сказка потеряла свое магическое значение, утратила амплуа „священной истории”, то интерес к ней как к занимательнейшему времяпрепровождению остр по-прежнему”. Отсюда задача “слово к людям применить”. И право на нарушение заповеди во имя человека (“Гость с Двины”).

Какова она, изначальная радость веры по Шергину? Приметы ее он обнаруживает у лопарей-охотников, которые, прежде чем “послать пулю, зверю кланяются, просят прощения”. “Северные люди” в целом “убеждены, что начало всякому делу — радость, то есть внутренний пафос. Плотник заявляет: „Крыльцо сегодня рубить не буду, радости нету, несоразмерно выйдет”. — „Плакать звали на поминки, да что-то радости нету. Какой уж плач!” — говорит вопленица”. Если истинный плач — с радостью, то подлинное чтение (в пост) — со “страхом” (Божиим). Староста попавшей в беду промысловой артели в шергинской “Новой земле” (1934) тайно просит своего Ариона: “Пуще всего, чтобы люди в скуку не упали. Всякими манами ихние мысли уводи… Ежели не на корабле, дак на песне твоей поедем”. Что же касается противоположных радости чувств — “изящным страдальцем за веру” называл себя Аввакум, проводит уместную параллель Ю. Шульман, показывая особенности использования этого слова Шергиным. Федор Абрамов самого Шергина назвал “иконой в литературе”.

“Если в „языческий период” Шергин преображал фольклорные сюжеты в своего рода поэмы, — устанавливает Ю. Шульман важный этап эволюции писателя, — то в „христианский период” — наоборот, избранные литературные произведения он „переводит” на язык народных преданий”. Он как бы “раскниживал” книжные сюжеты, в целом занимаясь созданием живого и типичного изустного слова. Для этого он нашел себе оптимальное малое пространство предельно короткого сказа, которое “надежно оберегает от соблазна закрепить что-то несущественное, случайное или сугубо личное”.

Не ощущая себя жертвой всесильного “бега времени”, Шергин в своих сказах время останавливал. Он “никогда не изображает момент, но некое бесконечно длящееся состояние или явление”. Отсюда особенности его, по-современному выражаясь, мнемотехники: “Ты скажешь: „воспоминания детства, как живые, встают передо мной…” — В том-то и дело, что не „воспоминания”! Воспоминанье — это дымок от папироски, окурки. А я вот ясно вижу, чувствую, знаю, что радость, которая рождалась во мне тогда, в детстве, эта радость существует… Золотое детство — не воспоминание для меня, а живая реальность…” То есть, комментирует эти слова Ю. Шульман, “воспоминания для Шергина — это то, что связано с вещественным, материальным и телесным обликом „фактов”, с тем, что уносит время. Память же — „невидимая”, духовная и вечная сторона „фактов”, которая „кладет свои печати” на вечной, нестареющей душе”.

Утопия “раскниживания” примыкала, напомним, к эпохе раскулачивания (среди обвинений этнографа Льва Гумилева было — “академическое кулачество”). Некоторые фольклорные обработки оказались искажены личиной политической сатиры. В 1953 году Шергин оказался в центре большого академического скандала (под ударом, в частности, самого Д. С. Лихачева) в связи с то ли копией, то ли подделкой “Хожения Иоанна Новгородца” (по мнению Ю. Шульмана, только оригинал этого сочинения, если он найдется, решит, кто прав и кто виноват в этой запутанной полувековой истории).

Личным эстетическим спасением для Шергина было как неумение ощущать себя жертвой, так и самоотречение, которое “отторгает себя от себя”. “Надо изнутри себя взорвать некие ключи, надо, чтоб внутри тебя началось извержение Везувия. Внутри себя делай глубокую шахту, чтоб огонь вырвался и твой ум и сердце разжег”, — приводится выдержка из неопубликованной части дневника. Почти прямая, хоть и неожиданная, аналогия с “вавилонской шахтой” Франца Кафки, который тоже призывал не просто смириться, а строить шахту антивозвышения (хотя его чувство вины не несло социальной нагрузки, а было абсолютно метафизическим).

В эпоху куда более глобальной материалистической воинственности и технологического “раскниживания” память о Шергине, вероятно, сможет нам в чем-то помочь.

Александр Люсый.

КНИЖНАЯ ПОЛКА ИРИНЫ РОДНЯНСКОЙ

+6

Генрих Бёлль. Письма с войны. Перевод с немецкого и предисловие Ирины Солодуниной. М., “Текст”, 2004, 207 стр.

Случайно прочитав в “Новом времени” (2004, 10 октября) горько-саркастический комментарий Александра Мелихова к выпискам из этой книги, я немедленно отправилась за нею в магазин. Бёлль и чтение Бёлля — слишком много значили в моей жизни, чтобы я так легко смирилась с образом верного солдата гитлеровской армии, начавшего опоминаться лишь тогда, когда “мы” “им” крепко дали по мозгам. Я не поверила писателю-рецензенту, выстроившему этот образ в назидание любителям прекраснодушных стереотипов: вот, дескать, каковы эти ваши “великие гуманисты” в определенных обстоятельствах. Не поверила — и правильно сделала. Все так, да не так.

Не буду долго говорить о литературных достоинствах этих писем к любимой женщине, Аннемари Цех, вскоре — фрау Бёлль. Таковые достоинства есть, ибо начинающий писатель двадцати трех — двадцати семи лет от роду вкладывал в торопливые весточки-зарисовки всю свою тоску по художественной работе, уже тогда без колебаний определившись с призванием. Небесно-земной простор и, главное, человеческие лица — эти намоленные иконы будущего Бёлля, — лица земляков, парижан, французских крестьян, одесских девах, — все так узнаваемо для тех, кто любит и помнит манеру этого, кажется, уже не модного писателя. Нет еще особого интонационного ритма, сделавшего прозаика поэтом, но, может быть, тут беда переводчицы, не сумевшей передать то, что удавалось Л. Копелеву, Л. Черной, Р. Райт-Ковалевой. Куча перекличек с позднейшей прозой: даже жестокой дизентерией, которую подхватил на позициях этот солдат, он наградит малопривлекательного персонажа из романа “Где ты был, Адам?” — тому придется погибнуть от разорвавшегося снаряда, сидя на корточках в выгребной яме.

Но меня волнует то же, что и Мелихова: “идеология”. В своей наивности она может показаться чудовищной, но она не та, какой возмущается обвинитель. Верующий юноша, рейнландец из строго католической семьи, очень далекий от нацизма (тут-то узнаём, что у них можно было существовать в некоем отдалении от политпросвета, тот не лез в уши и ноздри со знакомой нам настырностью), патриот своей страны (он признается в любви к Германии и немцам со стыдливостью, исключающей всяческие клише), — этот юноша, не раз повторяя одно и то же, желает победы немецкому оружию! При том, что ненавидит “недостойную человека прусскую военщину”, “безумный казарменный балаган”, жлобское унтер-офицерство и т. п.1.