Арсений Дежуров - Слуга господина доктора Страница 71

Когда тебя нет рядом сомной я все время росматреваю твои фотографии и вспоминаю наши щасливыи встречи я вспоминаю каждое твое дыхания, твои поцелуи, твое движения, твои ласки, твое внимания, и все это меня делоит щасливой ЛЮБИЩАМ человеком ты просто непредстовляешь какое я получаю от тебя бложенство я просто растворяюся как сахор в чай. ЛЮБИМИНЬКИЙ мой котярушка мне таг стабою харошо. Конешно мнебо хотелосьба чтоба все это как можно чаще было. Но все зависит от тебя Арсик чтоба наши встречи были чаща я понимаю Арсик что человек ты занетой и всежа если у тебя появица свободный денек подори его мне тем болия сичас лето и утебя будут свободные дни так лутча провиди их сомной конешно если ты хочишь этого ЛЮБИМЕНЬКИЙ мой Арсик я очень надеюся и верю что ты меня попрежднему ЛЮБИШЬ как впервоя нашо знакомство на Арбате тагже сильно и твоя свича ко мне не утухает а горит ярко синем пламеним. Атнесися кмоему письму серьезно и спониманием и обовсем этом что здеся в моем письме нописоно дай мне пожалуста знать хуть в усной форме хуть в письменай форме как тебе будет угодно я очень верю в нашу ЛЮБОВЬ и уверена что ты и я прожевем в мести до самой глубокой старости и все эти годы будут только насыщины счастьям и ЛЮБОВЬЮ.

ЛЮБОВЬ моя я заканчиваю свое письмо надеюся что мы встретимся 5 июня в мой день рождения. Крепко и много раз тебя целую а тагже обнимаю. Твоя любищая тебя Волчара или Лера. Довстречи.

Арсик мне таг хочица побольше время проводить с табою но тыже занет Арсик только недумой что я тебя упрекаю нет невкоем случае я прекрасно понимаю что ты очень загружен работой. А вот ты будеш пасвободния и мы будем видица чаща. Вить правда Арсик?»

XII

— Отойдите в сторону. Что это вы все вьетесь вокруг, точно хотите загнать меня в какие-то сети?

— О принц, если мое участие так навязчиво, значит, так безоговорочна моя любовь.

— Я что-то не понял. Ну, да все равно.

Май был на исходе. Он все длился, длился, и наконец превратился в июнь. Закончилась весна моей любви со Комиссаржевским училищем и должно было начаться лето.

Степе Николаеву разбили морду армяне, так что лица у Степы почти что и не стало. Били три дня подряд. Сначала сорок армян против одного Степы, потом, про требованию Степы драться один на один, его еще раз оттузили, потом в дело вмешались ингуши на правах секундантов и Степа крошил армян поодиночке. Но лица у Степы не было в той степени буквальности, с которой может не быть лица. Я было при встрече посмеялся над ним, оттого только, что плакать казалось мне сентиментальным (небезосновательно, впрочем). Но потом мне стало за Степы грустно и я даже написал ему письмо, как вообще взял себе странную но милую манеру писать студентам письма. Степа, милый Степа! Глядя на то, как он обезображен, я понял, что и он смертен, и мне горько показалось, что ведь и счастье мое нынешнее не вечно, потому что так напрасно и зазря устроен мир. Ах, как жаль мне стало думать о том, что нынешние мои молодые друзья всего лишь мои недолгие попутчики. «Жизненный опыт подсказывает мне, что в лучшем случае Вы исчезнете рано или поздно из моей жизни, как исчезают мужчины, женщины и вещи, либо, (что менее предпочтительно) составите план обыденности, что неизбежно при длительном общении)», — писал я Николаеву от 29.05. AD 1996. Может быть иной, более благоразумный писатель обошелся бы без упоминания этого факта, несущественного, в общем-то, по отношению к магистральному сюжету моей книги, но это письмо, письмо Степе, что лежит сейчас у меня перед глазами, дает возможность установить наверное дату следующего дня — 30 мая. Этот день впоследствии был назван в нашей с Даней неписаной хронике «День, когда Сеня себя плохо вел». Может быть, это название и не в полной мере соответствовало действительности, но оно осталось как есть, и ныне, как год назад, я назову его: «День, когда я себя плохо вел».

Шла зачетная пора — сдавали по-разному, большей частью скверно. Со всего Половцевского курса в первый день пришли на зачет четыре человека, из них двое сдали — Стрельников и Воронцова. Ну, еще бы им не сдать. Зайчики мои — читали все книжки, мои, собственно, книжки, и еще книжки, по моей, собственно, указке. Молодцы. Славные детки. Я, приходя в училище, первым делом высматривал Даню, и если не находил, расстраивался. Потом я шел к расписанию, словно бы поглядеть аудиторию, а сам выглядывал, что сейчас у Дани, да и будет он сегодня ли. Если у Дани занятия ставили позднее моих, я дожидался, калякая с князевцами, и когда он приходил, некоторое время не замечал его, ожидая, что он сам подойдет. Кажется, (сейчас уж точно не помню) он не сразу подходил ко мне, а обменивался поначалу несколькими фразами со знакомыми. Если это так, то не ошибусь предположить, что он делал это тоже из самолюбия. Потом мы встречались наконец и шли на кружок. Да, я ждал его, также, как и он, бывало, поджидал меня. Однажды он, в явном расчете на похвалу, сказал после лекции: «А знаете, что у меня окно после вашей лекции — двенадцать часов?» То есть он приехал только ко мне, на мою лекцию, и потом двенадцать часов должен был куда-то девать себя. Я сейчас не помню, но не удивительно было бы, если эти двенадцать часов мы провели вместе.

Тридцатого мая я сидел на зачете у второго курса. Юноша Дэмиан делал доклад по «Фаусту», мальчик Костя — красавец без малейших признаков мысли (зачем негодный текст переплетен так хорошо?) — про «Нибелунгов». Я сидел с выражением вежливой академичности на лице, истошно скучая. На двадцатой минуте «Нибелунгов», когда мальчик Костя уже было совсем замочил бедного Зигфрида, в дверь просунулось с четверть Даниного лица. Дремлющий курс активизировался и какая-то из вульгарных девочек (иных на втором курсе не числилось) успела даже прореветь в щель что-то грубое.

— Простите, Костя, — я поднялся. — Простите, студенты, это ко мне.

Я протек за спинками стульев к Дане.

— Ну, у меня зачет… — я говорил приглушенно, словно заговорщик.

— Долго еще? — он спросил мне в тон.

— Минут сорок, не меньше.

— Двадцать.

— Не торгуйтесь, ничего не выйдет.

— Так мне вас ждать?

— Ждать, только я, правда, не знаю, насколько это все.

— Двадцать пять.

— Тридцать. И ни центом меньше.

Я вернулся. Мальчик Костя подавил шум и продолжил. Он уже дошел до того, как Хильдебранд заносит меч над Кримхильдой, как дверь опять приоткрылась. «Ну, долго еще?» — спросил Даня поднятием бровей. «До хера», — ответил я, скрестив запястья. Он поманил меня, и я выглянул вновь.

— Ну, долго еще? — спросил он изустно.

— Устанете ждать, — ответил я. — Я думаю, может сегодня не стоит… У меня еще один доклад.

— Еще доклад?! Это долго?

— Что я могу поделать?..

Я вернулся и стал слушать про «Фауста». Как Ты понимаешь, лекцию про «Фауста» я не читал — все сложил на хрупкие плечики Дэмиана. Дэмиан был на высоте, я — как на иголках. Да, с той поры, как я, молодой, выбранил его, он сильно вырос. Во всяком случае, прочитал Гете. И Фрейда, наверное и, возможно, Ницше. Когда я понял, что Дэмиан не узнает меня, я проникся к нему симпатией. Но сейчас я проклинал его увлеченность немецким гением и самого гения не меньше — мое сердце билось в унисон с Даниными шагами, слышными из-за двери. Стрельников ходил туда и сюда. Иногда он останавливался подле двери и приотворял ее ничтожно мало, чтобы вновь убедиться с душевной скорбью в нескором финале. Обещанный мной срок растягивался немилосердно и я даже начал волноваться, что Даня уйдет — не столько веря в это, сколько из желания быть приятно разочарованным.

Он дождался меня, изнуренный ожиданием — в училище уже почти никого не было — из его приятелей — никого, он ждал меня и только и делал, что ждал, и при этом негодовал на меня, но ждал. Он купил пива. Мы быстро пошли к саду. Я лихорадочно что-то болтал, в обычной своей манере труня над ним. «Дождался! Дождался!» — попискивала моя душа, только этим и занятая.

Определенно, в сердце этого подростка я собрал контрольный пакет акций. Вместо того чтобы пить с разухабистой компанией и щупать веселых сисястых дев, он выгуливал на кружке старого мопса. Такими поступками может руководить только любовь.

Вечерело. Для мая было тепло, для человека прохладно. Прошел дождь, лавки были сырые. Даня, казалось, был все еще сердит на меня. Когда я предложил ему присесть на реферат мальчика Кости, он буркнул:

— Не хочу, не нравится он мне.

— Почему? — спросил я удивленно. Мне вообще все нравились в «Комсе».

— Глупый.

Даня был, конечно, прав, но мне показалось, что как-то уж очень самонадеянно прав. Я сказал две-три язвы, не больше, и предложил ему реферат Дэмиана.

— Ну, уж с этим я вообще ничего не хочу общего. Давайте лучше того.