Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2008) Страница 71

Тогда же вышла книга “Я тебя люблю, и я тебя тоже нет” Сони Адлер,

значительно уступающая повестям Шараповой в литературных достоинствах. Однако колорит здесь практически тот же: виртуальное общение и нескончаемая накопительная страсть главной героини к девушкам-любовницам, которых она меняет одну за другой. Порок в чистом виде, обессмысливающий сам себя.

Впрочем, перечисление лесбийской библиографии по шаблону телефонного справочника — гиблое дело. Во-первых, большая часть беллетристики на эту тему — либо порнография, либо массовое чтиво, либо нечто вообще трудноопределимое. Во-вторых, главное — не столько имена, сколько тенденция. Лесбиянки публикуются в основном в Интернете (на сайте “Стихи.ру” появились “Сборник лесбийской поэзии” и “Сборник лесбийской прозы”) и, желая соблюсти анонимность, подписываются никами, кличками, даже в бумажном варианте. Кое-что публиковал Дмитрий Кузьмин в своем альманахе для гей-меньшинств “РИСК”, но и Соня Франета, и Габриэла Глэнси, и Элана Дайквомон, и другие — авторы западные, переводные (из-за того, что, как пояснял сам Кузьмин, у нас еще мало хороших текстов такого рода). Впрочем, в профильном издательстве “Квир” вышел презентованный в обеих столицах сборник “Ле Лю Ли”, который собрал поэзию тридцати участниц первых двух фестивалей лесбийской любовной лирики.

Не ясно, разграничивать ли российских писательниц по тематике их произведений или по принципу их личной приверженности той или иной ориентации. К примеру, Линор Горалик (участница фестиваля лесбийской лирики и переводчица подобной поэзии на русский) не говорит о себе как о лесбиянке и не считается таковой (то есть для ее творчества это не важно).

На всех трех фестивалях лесбийской любовной лирики (май и октябрь 2007 года, май 2008 года) тоже выступали в основном девушки из Сети (некоторые, что называется, не снимая ников — Аня Ру, Саша П, Ольга Фц), поэтессы Ольга Краузе, Ольга Первушина, Татьяна Моисеева, Галина Зеленина (Гила Лоран),

сами кураторы Настя Денисова и Надя Дягилева и прочие. Были и аудиозаписи, и перформансы — все как положено (кстати, второй фестиваль вполне можно было бы включить в рамки проходившего примерно в то же время поэтического биеннале), хотя и уровень текстов, и исполнение очень разнились между собой.

Среди прочих были заявлены вопросы: “Стихи о любви к женщине, написанные женщиной, — можно ли назвать эту лирику „другой”?”, “Может ли лесбийская любовная лирика выйти за пределы сообщества и влиться в общий литературный поток без эксцессов и трагедий?”, “Можно ли считать существование лесбийской лирики предчувствием своеобразной сексуальной революции в русской поэзии?”. Четких ответов фестивали пока не дали. Фестивали напоминали нечто вроде “Женского Поэтического Турнира”, который проходил примерно в то же время. Среди участвовавших в нем семи поэтесс одна (Ксения Маренникова) пишет как раз на искомую тему.

Кстати, если лесбийская проза лирична, переживательна, то поэзия в основном чуждается силлаботоники, переходя в речитатив, верлибр, бардовскую песню (Ольга Краузе — андеграундная песенница). Кричащие мотивы поиска себя во враждебном мире, жажда самоопределения — это просто

усиленная степень присутствующего во всей текущей литературе стремления обрести свое имя и нишу. Лесбийская литература оказалась в “теме”, ее курс совпал с уклонами, наметившимися во всей литературной ситуации. Поэтому, возможно, она и активизировалась в последнее время. То, что раньше волновало только определенное меньшинство, сейчас в силу исторических сдвигов стало ближе каждому. Вычеркнутыми, изгнанными, неприкаянными, исключительными или исключенными чувствуют себя практически все персонажи текущей “молодой” прозы. В одном случае (у Прилепина, Сенчина, Чередниченко, Гуцко и т. д.) — потеря страны, своего общественного предназначения (готовили к одному, а вышло другое), в другом — потеря собственного пола, отсюда — опять-таки предназначения.

Нельзя не отметить, что лесбийская литература (чьи авторы изначально позиционируют себя как притесняемых и подавляемых, не таких, как все) подспудно таит в себе импульс агрессии, вызова миру гомофобов и гетеросексуалов. Книги, выпускаемые издательством “Квир” (вышла проза Маргариты Меклиной и Лиды Юсуповой, стихи Марины Чен и пр.), делают немалый упор и на нон-фикшн — литературу о. И везде — пресловутый романтический конфликт с окружением, избегание любой эталонности, трафаретности, уход из классической стабильности в динамику бунтующего смятения. Нередок переход лирического лица с “она” на “он”, как, к примеру, у Наты Сучковой:

“Я пишу тебе, Герда, на рыбьем хвосте, / Имя новое в строчку втыкая, / Заклиная, моля, не успеть и успеть, / Ледяной твой, любимый твой. Каин” — или: “…потому что из тех, у кого я был первым, / вырастали отменные стервы, / потому что внутри меня вены и стены, / которые не пробить…” Стихотворения Сучковой обычно длинны, в них много действующих лиц, обстоятельств, предметов (поэтика вещмешка), много обращений к возлюбленной, при том что толстожурнальные публикации (“Октябрь”, 2006, № 5, например) гораздо более “цензурны” и не ориентированы на “тему”.

Часто в лесбийской литературе делается слишком навязчивый акцент на “другую” ориентацию героинь14, на слащаво-мармеладные (вообще, недостаток многих женских “love-story”) описания любви, переходящие в концентрированную пошлость (как в рассказе Ольги Царевой “Доктор Феня” об отношениях девушки и собаки-сучки) или в дешевую эротику (подавляющая часть сетевых публикаций). И тем не менее западные традиции начинают усваиваться и в России: переводные лесбийские авторы сменяются отечественными.

Побег от реальности

Под эскапизмом обычно понимают уход от действительного к желаемому, от реальности к грезам, подмену настоящего социальной иллюзией. Странничество является ныне не просто формой аскетизма и просветления, не путем индийских садху (давшие обет отшельничества и странничества в индуизме), античных киников, христианских паломников, поэтов-бродяг и прочих путников и пилигримов, но и отображенным в текущей литературе, наряду с неформальной деятельностью, современным способом ухода от действительности.

Так и у героев Александра Иличевского: “…а куда податься неприкаянному, как не в путь?” (роман “Матисс”), “Никогда я не представлял себе жизни без походов” (“Горло Ушулука”). Представитель “сломанного” перестройкой поколения, он ищет в топосе экзистенциальные значения, и замена действительности у его героев осуществляется не через бунт, а буквально — через акт движения: “…движение — облегчение бытия, вот так побегаешь — и вроде бы все хорошо” (“Матисс”). Затрудненное, деформированное, ущемленное передвижение воспринимается как страшная напасть (странная походка ребенка-дауна и нарушенная координация выпившего человека в рассказе “Медленный мальчик”).

В романе “Матисс” московский физик Королев не просто отказывается от своей обыкновенной, средней и рутинной жизни, не просто топит ключи от квартиры в реке вдали от родного города, не просто становится странником, но и катапультируется из своей социальной среды, сам превращаясь в нищего и бомжа, как бы официально перестает существовать.

В “нагорном рассказе” “Ай-Петри”15 Путь определяет не только строение, но и само существо романа: герой одержим эскапистской жаждой перемещения в пространстве. Памир, Волга, Каспий, тайга, Иран, Крым превращаются из географических пунктов в композиционные ряды-новеллы и вместе с этим — в мировоззренческую систему координат. Житейские объяснения бесконечного путешествия (“из свободолюбивых побуждений я разрабатывал способы бегства из родной страны, бурлившей непредсказуемыми трансформациями”) кажутся излишними, потому что страсть к движению нерационализируема. Таинственны всякая народность и всякий затерянный край. Образы белого волкодава-убийцы и прекрасной девочки, повторяющиеся в разных этнографических фризах и декорациях, закольцовывают роман, прибавляя к его многочисленным символическим значениям еще и религиозный мотив любви и смерти. Герой растворяется не только в ландшафте и флоре, но и в фауне, переставая быть одним из людского множества и разом становясь человеческим существом как таковым, даже зверем, волкодавом (сами страхи, интуитивное беспокойство становятся сходны с собачьими). Иличевский показывает, как, меняя место пребывания, меняешься сам, как путь превращается в поиск, а восхождение на гору (Ай-Петри) — в обретение желаемого. Герой убивает волкодава и получает девушку — архаичный героический сюжет, приобретший модернистские очертания.