Млечный путь - Меретуков Вионор Страница 72

По утрам я долго валяюсь на своем ложе и смотрю в сторону реки. Над Сеной стелется невесомый туман. Цвет у него, как у всего Парижа, серо-голубой. Говорят, зимы в Париже не холодные, но пережить их удается не каждому. Парижский воздух зимой смертоносен. Особенно для тех, кто ночует под мостом. Я ночую, слава богу, не под мостом, а в теплом гостиничном номере. Тем не менее надо было выбираться отсюда, уезжать туда, где солнце светит приветливей и где нет промозглого воздуха. Да, надо было уезжать. Или — что тоже неплохо — попытаться умереть до наступления холодов. Я тут же обрываю себя: нет-нет, мне сейчас не до шуток со смертью, я должен, должен выжить! Слишком много испытаний выпало на мою долю за этот год, я не могу позволить себе так вот запросто распрощаться с жизнью.

Отслужи свой век, проживи его достойно от первого дня до дня последнего. Стисни зубы и в поте лица своего снеси свой крест. Это моя жизнь, а моя жизнь — это мой ответ Богу на дарованное мне чудо рождения. Это будет моя благодарность Создателю. Или проклятие. Это уж как получится. «Каждый на свой лад отрабатывает свою судьбу», — сказал Генри Миллер. Который был всегда бодр и весел. Хорошо бы поднабраться у него оптимизма. Но я не знал, как это делается. Я барахтался в своих сомнениях и никак не мог из них выбраться.

Одноразовая попытка покончить с хандрой при помощи коньяка привела к тому, что я, проклиная все на свете, после этого два дня провалялся в постели. Петька несколько раз заглядывал ко мне в номер. Он качал головой и что-то бормотал.

Когда я по нужде наведывался в уборную, то вид призывно торчащего оконного шпингалета приводил меня в состояние полнейшего уныния. А не повеситься ли мне? Но боязнь быть обнаруженным парижскими ажанами в непотребном виде, с вывалившимся распухшим языком, в луже мочи, отвратила меня от этого постыдного намерения.

Вокруг меня были фантомы. И я был фантомом. Фантомом со спицей. Везде было одно и то же. Что в Москве, что в Париже. Те же улицы, те же люди, которым до меня не было никакого дела, те же мысли, от которых не было спасения ни днем, ни ночью. Фантомы, фантомы, фантомы.

Единственной реальностью стала женщина, которая вывела меня из состояния душевного оцепенения. Женщина… Вернее, юная проститутка, появившаяся как-то утром, как призрачный добрый сон, как ласковый ангел с порочными наклонностями, она искушала меня своим ослепительно свежим видом, звонким голоском и какой-то нервозной напряженностью, которая лучше всяких слов говорила о ее намерениях.

Девушка была в узких джинсах, красной майке с лейблом «Адидас» и кроссовках на толстой подошве.

Она выглядела бы как барышня, занимающаяся на досуге благотворительностью, если бы не вышеупомянутая напряженность, бархатные глаза и открытые в призывной улыбке влажные зубы. Было видно, что ей не терпится заняться любовью.

Как бы доказывая, что эти занятия ей в радость, эта продажная представительница Афродиты, глядя мне в глаза и продолжая улыбаться, медленно разделась.

Вещи побросала на пол.

Быстро прошлепав босыми пятками по полу, она подошла к постели и скользнула ко мне под одеяло…

После удачно проведенного сеанса сексуальной терапии я практически сразу пошел на поправку. Прав был старый пройдоха Фрейд: все наши беды и проблемы подвешены к стволу, который крепнет по мере приближения к волшебному розовому кусту, благоухающему диким медом.

Мое временное спасение — целиком и полностью заслуга моего первого, поистине бесценного друга. Он правильно разобрался в моем душевном состоянии. Наутро, посвежевший и помолодевший, я спросил у него:

— Как тебе это удалось?

— Да они тут перед отелем табунами ходят. Я выбрал наугад, первую попавшуюся. И как она тебе показалась?

— Она оказалась на высоте положения и отлично справилась с задачами, которые я перед ней поставил.

Азорские острова отпали. Выяснилось, что туда ни посуху, ни по воде не добраться. Только по воздуху. Обойдусь как-нибудь. Тем более что ветряных мельниц и в других местах хватает.

Через день мы вернулись в Москву. Пока летели, друг с другом почти не разговаривали. Оказалось, что мы, если нас не связывают служебные отношения или кратковременное застолье, не можем длительное время находиться рядом. Вывод: бесценный друг тогда бесценен, когда он, не мешая нам жить так, как нам хочется, находится в пределах досягаемости, но не слишком близко.

В самолете меня так била нервная дрожь, что пришлось обратиться за помощью к стюардессе. Та измерила давление и дала мне какую-то сомнительную таблетку, от которой у меня разболелась голова. Но как только нога ступила на родную землю, дрожь и головную боль как рукой сняло.

Глава 40

Сразу после возвращения я решил, что пора заканчивать свои литературно-промышленные изыски. И не стоило с этим тянуть. И я почти даром запродал Издательский дом смуглолицему джентльмену с кавалерийскими усами, возглавлявшему этажом ниже рекламное агентство «Унион».

Мы сидели в его роскошном кабинете. Дорогая деловая мебель, ковер, в котором по щиколотку утопала нога, напольные вазы, стильные светильники, аквариум с разноцветными рыбками и даже миниатюрный террариум с крокодилом размером с крысу.

— Живой? — спросил я.

— Не только живой, но и кусается, сволочь, — последнее слово он произнес, глядя мне в глаза. Мол, истолковывай, как знаешь.

— У меня есть одно условие, — сказал я. — Вы издадите мой роман.

— Вы же знаете, как это делается, — цинично скривил губы смуглолицый джентльмен, глядя, как кубики льда истаивают в стакане с виски. — Платите, и мы издадим хоть самоучитель игры на балалайке, назвав его романом века.

Опять Аня. Я неотступно думал о ней. Меня к ней тянуло, как к чему-то запретному, но без чего невозможно обойтись. Я был как тот неразумный мальчишка, что с простудой лежит в постели и при этом страстно мечтает о сливочном мороженом.

Что мне делать с карандашным рисунком, шедевром Димы Брагина? Если я верну его Ане, я совершу преступление — прежде всего по отношению к покойному: потому что рисунка этого никто никогда не увидит. Вряд ли она поймет истинную цену шедевра. В лучшем случае эта милая простушка положит рисунок в альбом рядом с засушенной розой. Или просто потеряет.

Я позвонил Сашке Цюрупе. Через день мы встретились в моем излюбленном ресторане на Трубной. Я прихватил с собой рисунок.

Мои барышни были на месте. Увидев меня, они заулыбались и прошелестели губами вот так: «пу-пу».

— Узнаю руку Брагина, — сказал Цюрупа, рассматривая рисунок. — Да, недурно, весьма недурно, я в этом разбираюсь. Но сейчас… — он замолчал, в раздумье поджав губы.

— Что — сейчас?.. — переспросил я, наперед зная ответ.

— Этот рисунок разделит печальную судьбу тысяч, если не миллионов шедевров, — сказал он. — Я называю то, что творится в нашем деле, помойкой. Определяют все не истинные знатоки, которых теперь днем с огнем не сыщешь, а деньги. Назначат какого-нибудь Пашу Иванова современным Сезанном, вложатся в раскрутку, на весь мир раструбят о появлении нового гения и спустя короткое время празднуют победу, то есть приступают к усердной стрижке купонов. Деньги, деньги, деньги… Сейчас я раскручиваю одного наркомана, успешно подражающего великому каталонцу. Впрочем, думаю, в твоем литературном деле не лучше. Искусство пропало!

— Совсем?

— Искусство пропало! — подвывая, повторил он. — Его погубили равнодушие, неумение и непрофессионализм людей, призванных, казалось бы, наводить порядок в мире искусства и совершающих на этом поприще злодеяния, сопоставимые с преступлениями против человечности. Впрочем, — он посмотрел на меня, вернее, на мои наручные часы, видимо, с ходу определив, сколько они стоят, — можно попробовать, и если у кого-то найдутся деньги…

— Найдутся, — сказал я.