Юрий Власов - Стужа Страница 73

Распадается кольцо рук. Губы благодарно ищут друг друга.

Слышу, как глухо, размашисто и торопливо стучит сердце — ее сердце. Кажется, все тело ее подрагивает в такт ударам. Она безвольно опадает, голова — на моей груди. Целю и чувствую, как пульсирует венка у нее на шее. Глажу — между грудей она потновата, даже мокрая. Я и сам жарок по́том по спине. Душно пахнут ее волосы. Как все же жарки они!

И уже новый прилив страсти соединяет нас…

Ничто в целом свете не способно заменить страсти и и силы, Эта мысль оживает всякий раз, когда женщина снова начинает неистово биться в моих объятиях. И звездная тишина гасит крик.

И раз за разом, распадаясь, мы становимся мягче и спокойнее, пока рядом со мной не застывает женщина — совсем покорная. Она сонно, слабо целует меня в плечо, щеку, руку. Я подсовываю руку ей под голову — и она придремывает. И я счастливо улыбаюсь тьме, звездам, озерцам, всей-всей земле…

На какое-то мгновение я прихожу в себя. Мелькают звезды — они теперь ярче. И сколько же их!

И тут же я отодвигаюсь в забытьи. Я счастлив в этой потере памяти. Я чувствую — все время счастлив!

«Ни Бога! Ни господина!» — шепчу я, окончательно подрубленный большой усталостью. Однако я воздушен в этой усталости. Я приморен усталостью, я не могу держать глаза открытыми, но мне легко. Время несет меня по сну сладко-расслабленным, смиренным в спорах чувств. Я един в себе. Все мысли ласкают, вытягиваются и блаженно засыпают рядом со мной…

Аминь…

И эта юная женщина спит рядом, повторяя все прихотливые изгибы моего тела. Я слышу ее. И рука моя то у нее на груди, то на лоне, у самого низа живота — в прелести жестковатых волос.

Я пробуждаюсь, глажу, нежу ее. И нас уже опять не разделить — это яростное, благословенное небесами и судьбой схождение. Именно это чувство не покидает меня…

А после спим: изгиб в изгиб наши тела.

И над нами — все звезды.

И уже под утро я проваливаюсь в сон. Это не сон — это бездна, без проблеска света и сознания. Какой-то глубочайший из всех колодцев сна — упоение от насыщенного мужского инстинкта, от любви, вдруг поразившей в бреду ночи сердце; утомление от всех ласк и судорог — долгой исступленной борьбы рук, губ, ног…

И я проваливаюсь в бездну сна.

Сколько лежу без памяти и движения — вспомнить или определить невозможно. Но в какое-то время в той непроглядной тьме забрезжил огонек. Я вдруг затрепетал и подался вперед — жадно, всем существом.

Свет приближался и крепнул. И вот он уже выводит человека в белом плаще, даже не плаще, а скорее, накидке с множеством складок. Человек строен и велик. Длинные волосы через лоб стягивает ремешок. Лицо сосредоточено и торжественно. Он выступает из мглы… и вдруг я вижу сверкающий меч!

Что со мной?!

Я припадаю на колено — только одно, ибо даже в беспамятстве сна твердо знаю: на колени не встану ни перед кем и никогда.

Сверкающее лезвие меча — я не могу оторвать взгляда. Узкая в толщину и широкая в поперечнике — совершенно чистая сверкающая сталь. Не знаю, существуют ли мечи обоюдоострые, но этот — обоюдоострый. При всех своих размерах в руках этого человека он не производит впечатления громоздкости.

Я с колена смотрю на человека: это взгляд снизу вверх, но не взгляд человека подчиненного или раба. Я просто жду…

Человек мерно опускает меч — вся плоская сторона его покоится у меня на плече. Скашиваю глаза и вижу близко-близко бритвенную заточенность лезвия и по плоскости — жаркий, зеркально-чистый отлив стали.

И слышу голос человека. Откуда он, зачем пришел?!

— Единственный! — возглашает человек и, слегка приподняв, хлопает мечом по плечу. И яркий свет бьет в глаза…

И я проваливаюсь в колодец сна, уже ничего не помня. Памяти нет, она смыта, но голос?.. Голос звучит. Сколь долго — не берусь сказать. Я сплю и во сне медленно отхожу эхом этого возгласа. Оно замирает, и мгла забытья смыкается в непроглядный мрак…

— Единственный!

И от этого голоса — совершенно спокойный низкий голос из недр души — все, словно от искры, озаряется вспышкой света, обесцвечивающего всю картинку. Нет ничего — лишь свет и пламя беззвучных искр…

Я сажусь на брезент и кручу головой: да уже солнце! Хлопаю глазами, вспоминая сон: сначала бред — огнерукая женщина, а после — этот летучий удар мечом! Я отчетливо вижу кованую полосу меча на плече…

Вскакиваю, оглядываюсь, стараюсь понять, что было. И было ли?!..

Ни взгорка — степь и рассветное солнце.

Что это — ведь я даже не пил? И солнце — уж никак не перегрелся. Что тогда?.. Мечты вдруг ожили в одном сне?! Но что за странное обращение их? Что за причудливый образ? Смысл образов? Что это — Богом данная женщина? Но ведь я ни во что не верю: ни в Бога, ни в господина!

Давит плечо — как раз слева, куда легло лезвие меча, даже чуть поламывает болью…

Огнерукая женщина… Господи, все тело горит ее ласками! А меч? А вспышка света?!

Стараюсь проникнуть в память сна, размыть безвестность, оживить ночь — и тогда увидеть того человека из бреда сна… Напряженно всматриваюсь в медленно проявляющиеся картины сна… Вот человек выступает из мглы… все мое существо — разум, инстинкты, чувства — все-все устремляется к его лику. Оно бледно. Оно продолговато и бледно, но не болезненностью. Чело открыто и поражает чистотой. И без морщин — я это помню!.. Волосы — темные, но не могу ручаться, хотя… точно — темные! В меру волнистые и темные. Он статен и могуч скрытой силой. Глаза?.. Вроде бы… тоже темные. Да, очень живые и темные. Помню странное выражение их: несколько отсутствующее, будто человек выполняет нечто важное, когда наделяет меня каким-то скрытым содержанием, но существует куда более несравненно важное, главное. И вот он сам — в том главном. И это главное — не идет, как нужно, оттого и в лице печаль, даже скорбь, хотя… погоди, погоди. Нет, не помню. Ни одной черты, ни одного жеста больше не помню.

Утреннее солнце в считанные мгновения наполняется жаром и цветом.

Я задумываюсь, поглядываю на него из-под козырька пальцев и вспоминаю, вспоминаю…

Я, кажется, начинаю понимать. Женщина и назначенное свершение нераздельны. Одно предполагает другое. Не может быть дело (цель, служение, прорыв к мечте) здоровым и сильным без таланта и страсти любить.

И тот меч — для свершений! Рассечение зла! Изгнание бед с моей земли!.. Верю в это! Рожден для этого!..

Если так, если все расшифровано в строгом соответствии с моей сутью, да не выпадет меч!

Я не прячусь, стою и смотрю на солнце. После закрываю глаза. На тысячи огней дробится солнечный круг за ве́ками, а чуть погодя — уже один нежно-красный расплав.

Нет, я был еще слишком прямолинеен и прост, дабы понять пришествие той ночи — разве я спал?.

Мы за столом, вкопанным шестью ногами-бревешками в землю. За моей спиной — узловато-раскидистые груши. Они нависают сумрачно, темно. Сухой, жестяной шорох от этой листвы. Справа, за шлакоблочным забором, — смирность окраинной улочки. Каждый звук здесь в своей выпуклости. Напротив меня просторный дом, тоже из шлакоблоков, побеленный сверх меры, будто замаранный известью. Слева от дома — летняя кухня: печь, навес, хозяйственный стол и кран на тонкой трубе — все замалевано в белый. Двор полит и от этого пахнет пылью и мокрым камнем.

За столом лишь свои, кроме соседа. Его кличут дядей Женей, а дед Иван зовет просто — Жень. На столе — чугунки с красными раками и бочковое пиво в графинах, помидоры, огурцы, лук с длинными и толстополыми стрелками. Перед дедом Иваном четвертная бутыль с «синим глазом». Мухи лениво ползают по по столу. Прямо передо мной ржавое рыльце вылезшего шляпкой гвоздя — серое дерево вокруг умято молотком.

Солнце опустилось за забор, но акации еще желтоваты. Вечера здесь коротки — разом обрываются на ночь. А ночи черны необыкновенно, мохнаты чернотой и зыбкостью воздуха в этой черноте. И мучнисто-мягка, горяча пыль на дорогах в ночи. И землю слышишь лицом. Она невидима под ногами, но тепло от нее очень слышно…

После двух чарок то ночное чувство-свидание так отчетливо — временами я уже не в состоянии отделаться от мысли, что оно не вымысел… Да и как вымысел? Ведь медальончик! Вот, на шее… после той ночи!

Я поднялся за ней, когда она уходила, — это помню, четко помню. Именно это… Все было серым в рассвете. Скоро она слилась с утром. Она шагала торопливо, словно убегала от света.

Тут я все помню. Она оглядывалась… Вот наспех вминает под блузу груди — они крупноваты. Вот приостановилась и надергивает книзу смятую юбку. Я ожигаюсь оголенностью ног. Смуглые до колен — я это больше представил, на самом деле ноги в сумерках были темноватые, будто ровно облиты чем-то глянцево-темным — и молочно-белые от колен и выше. Как же ожгла эта белизна! С какой яростью потянуло к ним! Я даже задохнулся, вспомнив их своим телом… Она расправляет блузу — отмечаю все подробности. Я уже испытал их руками и губами, а сейчас вижу — живот ниже пояса широк, но не дрябл — мощно и нежно слит с бедрами. Она далеко, а я вижу: серые глаза и взгляд настойчивый, упорный. Потом она, сцепив крючки, бросила юбку, и юбка задернула ее почти до щиколотки. И прежде чем совсем исчезнуть в утро — долгий взгляд. Свету прибавилось, и я увидел смуглое до черноты и тонкое к углам рта лицо. Длинные волосы на плечах — я запутал их. И потом те шаги, что унесли ее в утро, — уже в деловитости, ровные, накатные. И под одежкой свобода тела…