Робер Андре - Дитя-зеркало Страница 73

Отчетливо вижу покрытую белым стеганым одеялом металлическую кровать, с которой я свалился на пол в первую ночь, вижу полочку над изголовьем, на которой лежат мои четки и мамина фотография, вижу за высоким окном кусок предвечернего неба, чистого или прочерченного полетами ласточек, вижу книгу, читая которую я до того забываю об окружающем, что вдруг принимаюсь читать ее вслух. Реми, мой сосед, которого я, как и всех своих прочих врагов-друзей, как даже главного своего мучителя, великодушно простил, покачивает головой: «Ты совсем спятил, Андре!», а порой ко мне подходит надзиратель и шепотом, в котором слышится уважение к моему примерному благочестию, просит меня не шуметь. Возможно ли это? Кто бы мог поверить, что здесь, в интернате, таким безмятежным покоем будут исполнены последние минуты уходящего дня?

Свет за окном угасает, небо темнеет, ребячьи головы валятся на подушки, и на душе у меня удивительно хорошо, как море в безветренную погоду, и я с сожалением покидаю Моисея, Иосифа или Иисуса Навина; пример этих легендарных героев, мои новые принципы служат мне в каждодневной жизни великой поддержкой, какой у меня никогда еще не было и никогда уже больше не будет.

Потом наступает период уединения, большую часть дня я провожу за пианино в музыкальном классе и в лицейской часовне, и, вспоминая об этой поре, я затрудняюсь сказать, были ли вообще у нас в то время уроки. Этот провал в памяти, я думаю, не случаен, он помогает мне уклониться от констатации того несомненного факта, что в плане ученья мои успехи довольно посредственны. В моем мало верующем семействе мысли всех были заняты чисто материальной стороной подготовки к близящейся церемонии конфирмации, и этот кричащий разлад с моей искренней верой меня удручал. Если бы дело ограничивалось только обильной трапезой, было бы еще полбеды, тут была глубоко укоренившаяся традиция; но мне приходилось непрерывно бороться с излишне смелыми вкусами мамы, касающимися одежды. Я не хотел казаться смешным, это свело бы на нет популярность, которую я завоевал в результате побега.

Борьба с мамиными вкусами длится большую часть моего детства и отрочества. Чаще всего я выхожу из нее побежденным. Костюм будет символизировать мою постоянную зависимость от семьи. Меня будут наряжать в дорогую, непрочную одежду, которая сшита по мерке и совершенно не вяжется с моим возрастом. Я всегда буду разодет по-праздничному, и, когда в моем характере проявится робость, нарядная одежда будет еще больше подчеркивать это.

В тот год у меня еще сохраняются остатки ребяческой непосредственности, и я яростно сопротивляюсь. Ведь меня собираются нарядить не больше не меньше как в костюм воспитанника Итонского колледжа: белые брюки, белый жилет, крахмальный воротничок с отогнутыми уголками, короткая черная куртка с нарукавной повязкой и — что самое страшное и невозможное — цилиндр! Да, да, именно так. Цилиндр!

Этот головной убор все время маячит передо мной ужасным видением. Цилиндр — не только нелепость, причащаться в цилиндре граничит со святотатством… Но я забыл, с каким упорством мама настаивает на своем, даже когда дело касается пустяков, — прежде всего тогда, когда оно касается пустяков.

Напрасно я объяснял, что смирению сердца должно соответствовать смирение во всем моем внешнем облике. В ответ я слышал весьма решительные возражения, суть которых сводилась к тому, что публика моего сердца не увидит, для нее, как для фотографа, важен лишь внешний вид. Словом, меня так и не поняли, к тому же путать святое таинство со светской церемонией, увы, была склонна не одна только моя мама. В ту эпоху церковь еще очень дорожила пышностью обрядов и выказала себя пособницей подобной помпезности. Я был удивлен, когда священник доверительно сообщил нам, что, нарядно одевшись, мы воздадим должное господу богу. Легкомыслие царило решительно всюду, и мне пришлось в конечном счете смириться и пойти на уступки: форму воспитанника знаменитого колледжа, я, так и быть, надену, но обойдусь при этом без цилиндра. Последний пункт был принят с большим недовольством.

Итак, я прошел через первое причастие, конфирмация состоялась солнечным июньским утром в церкви Со; меня душил твердый воротничок и, несмотря на отсутствие цилиндра, я стал мишенью для града насмешек, в частности со стороны Монфрона, одного из тех, кто объявил на словах себя свободомыслящим и чей простой темно-синий костюм свидетельствовал, пожалуй, о некотором отходе от этих воззрений, костюм «куда более практичный, чем твой, потому что он не такой маркий, и к тому же его можно надевать и на похороны». Следовало об этом подумать, но я почему-то ие подумал; но вот я уже забыл и про свой накрахмаленный панцирь, и про насмешливый шепот по поводу моих штанов и прислушиваюсь лишь к тем сокровенным отголоскам, которые рождает в моей душе вкушение плоти господней. Реальное присутствие бога в облатке вызывает у меня опасения. Несмотря на неоднократные советы аббата, несмотря на тренировки, которые он с нами проводил, показывая, как нужно глотать облатку, по разжевывая ее, я псе равно боялся нечаянно поранить господа, ставшего во рту моем плотью. Но, к счастью, легкий кусочек пресного теста благополучно и без помех миновал рифы моих зубов.

Банкет состоялся в отеле «Лютеция». Он собрал за столом всех тех, о ком я рассказывал на страницах этой книги, за исключением покойников, в том числе и бедняжки Пьера, который как раз к этому времени завершил свою недолгую жизнь и остался навсегда связанным с моим самым ранним воспоминанием наряду с изгородью, тоже живой, и с первым почти что волком. Мать бедняжки Пьера добилась пресловутого развода, который в нашей семье так и не состоялся.

Это пиршество, относящееся к далекому прошлому, напоминает мне в свою очередь об еще более давнем прошлом, напоминает о трапезах в швейцарской, когда стол раздвигался, занимая всю комнату, и все, что на нем выставлялось, было празднично и красиво. Но тепла и уюта, царивших некогда в швейцарской, на этом банкете нет, да и я теперь уже не такой ребенок: мне десять лет! Кузины твердят, что я вступил в сознательный возраст, и предсказывают, что у меня скоро будет ломаться голос.

Мне очень хочется верить в ломку не только голоса, по и всей своей жизни. Этот злополучный год в большей или меньшей степени отделил меня от всех, кого я любил; я по-прежнему буду их любить, но уже по-иному, ибо буду относиться к ним критически, даже могут сказать мне, слишком критически. Я сам это знаю. Тут не моя вина. Наивное согласие и то искреннее доверие, с каким ребенок относится к окружающим его людям, утрачены навсегда: мир оказывается сплошным разочарованием. Я вступаю в эру подозрений, я окончательно замыкаюсь в себе, и единственным моим прибежищем, непрочным и хрупким, станет моя вера.

Вот почему на этом вечере, героем которого я являюсь, я ощущаю себя чужим. Среди всех этих прожорливых желудков, среди тяжелых вин, среди потоков шампанского, судорожно выплескивающего свою пену, среди песен и шуток я с тоской вспоминаю суровое одиночество моего уголка в дортуаре, где в мягком сумеречном свете я читал Священное писание. Мое место было там.

Однако я не в силах противиться искушениям; ведь даже святые, как я недавно узнал… И мое тело, как бы выражая все, чего я не договариваю о своих ближних, жестоко накажет меня за обжорство, один из семи смертных грехов. Ибо я веду себя вовсе не так, как предписано моей излюбленной книгой..

Я очень устал, люстры, покрасневшие лица, блеск хрусталя и столового серебра начинают вдруг затуманиваться и вращаться. В голове у меня проносится монолог тети Луизы, в котором болтовня-то болтовня, да нету дыма без огня, и где кот, попросивший сальца маленький кусочек, получает щедрое угощение палкой, и на мой маркий итонский наряд — о, как посмеялся бы ты надо мною, Монфрон! — выплескивается все то, что я с такой жадностью поглощал вслед за плотью господней. И, будто погружаясь в свинцовый сон, я теряю сознание.

Детские сцены…

Сударыня, сударь! Бас тревожит сложная и трудная ПРОБЛЕМА. Зачем говорить: «Я не хочу знать»? Скрывать от себя правду ни к чему хорошему не приведет. Необходимо выявить факты, которые мучают вас. Если вы будете ЗНАТЬ, это позволит вам действовать.

Позвоните нам по телефону — вы сможете оценить решительность и деликатность, с какими мы беремся за дело.

В зависимости от конкретной ситуации мы ДАДИМ СОВЕТ или, если вы пожелаете, начнем, ДЕЙСТВОВАТЬ, используя для этого все те технические и человеческие средства, которыми мы располагаем.

РЕШАЙТЕСЬ — ЗВОНИТЕ НАМ! Рекламный проспект, всученный коммивояжером.

Такое помутнение сознания будет теперь время от времени случаться со мной вместо прежних приступов удушья. Это проходит само собой, никто но вдувает мне больше воздуха в рот, и, быть может, это тоже признак того, что я начинаю взрослеть. Итак, суровому лицейскому режиму не удалось закалить мое тело, и мой подвиг в отеле «Лютеция», завершивший школьную эпопею, оказался под стать памятному падению с кровати, которым я ознаменовал свой приход в интернат…