Алексей Макушинский - Макс Страница 74

— А я знал, что вы позвоните. Да, предложение мое все еще в силе. Приходите в театр… ну, скажем, завтра, часов в десять.

— Утра?

— Разумеется.

— Хорошо, — сказал Макс, — я приду.

И повесив трубку, увидел, в зеркале, над телефоном, свое собственное, ничуть не изменившееся лицо; и этот последний вечер прошел, наверное: почти как обычно; и эта последняя ночь прошла, пролетела: почти так же, наверное, как проходили, как пролетали все его ночи; и только под утро, когда, за окном и за шторами, уже почти рассвело, и кричали птицы, и дворники уже сгребали лопатами — последний, может быть, снег, он заснул — и тут же проснулся; и уже надо было вставать; и с той мучительной скованностью: в движеньях и в мыслях, какая почти всегда бывает после бессонной, полубессонной ночи, и сменяется, почти всегда, возбуждением, столь же мучительным, он встал, в самом деле, оделся, и выпил кофе на кухне, и посмотрел на часы, и подумал, что он опаздывает, — но все-таки еще постоял у окна: как обычно, и в последний раз, на реке, увидел, быть может, последние, навсегда уплывавшие льдины.

— Ну вот и все… все равно…

Он спешил, он опаздывал; уже на улице закурил он, наверное, сигарету; с внезапной, забытой легкостью догнал подошедший троллейбус; переехал через мост; свернул в переулок; вновь посмотрел на часы.

Был весенний, влажный, в просветах и проблесках (лужах, облаках, отражениях, сквозняках и скважинах…) день; стекла машин, окна домов загорались, вспыхивали на солнце; тяжелые капли, стекая с карнизов, с гулким отзвуком падали на асфальт.

Уже очень и очень давно не выходил он так рано на улицу; уже очень и очень давно — никуда не опаздывал, никуда не спешил.

Площадь? — Нет, площадь не изменилась: угол одного дома, торец, стена третьего; и в окнах театра — те же (такие же…) раскрашенные объявления, черно-белые фотографии; и так же пусто в фойе, темно в зале; и те же черные окна, фанерные кресла; и так же — как некогда — в коридоре, на втором этаже, встретил он Лизу (он чуть-чуть страшился этой встречи, пожалуй; Лиза же, улыбнувшись, приблизившись, выступив из собственных своих очертаний, нежно и весело пожала ему руку, подержала ее в своей — я все уже знаю — выпустила, тряхнула волосами, исчезла…); и в пятиугольной — как некогда — комнате Сергея Сергеевича обнаружил он, помимо самого Сергея Сергеевича (сидевшего за столом…) — Марию Львовну (стоявшую у окна, внимательными и смеющимися глазами посмотревшую на него…); и тут же почувствовал, разумеется, лиловый, фиолетовый запах ее духов; и тотчас же, вслед за ним, Максом, вошел в комнату Фридрих (всплеснувший руками, раскрывший объятия…).

— Неужели Макс?

— Да, действительно, Макс, — сказала Мария Львовна, вновь, как некогда, вытянутой ладонью поворачивая его к свету. — А ведь обещали не пропадать больше, помните?

— Помню, помню, конечно…

И он все это, действительно, помнил, и вновь все это — вспоминал. Но лишь теперь, может быть, — с возвращением: сказала Мария Львовна — лишь теперь, может быть, почувствовал он, как давно это было, как давно и как долго не бывал он — в театре; лишь теперь, может быть, возвращаясь — уже возвратившись — в театр, а значит, и в некую (так думаю я теперь, в свою очередь…) — ему, Максу, отчасти уже знакомую, тут же и со всех сторон его, Макса, обступившую жизнь (вошел Перов; вошла, вслед за ним, Лиза; Юля; еще, может быть, кто-то — из уже виденных, им, т. е. Максом, на сцене и на занятиях — в так называемой студии — совсем молодых, по большей части, людей: упомянем, сразу же, некоего Диму, некую Аню: я — живущий теперь здесь, поворачивая обратно — знал их, кажется, всех, но, разумеется, не так хорошо, как знал их — как узнал их, в конце концов, Макс…) — лишь теперь, может быть, вновь, как некогда, отдаваясь (почти отдаваясь…) ей, этой жизни, и значит, вновь, как некогда, теряя (почти теряя…) себя из виду (на половину одиннадцатого назначена была репетиция — нет, не на сцене, здесь, в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича…) — и все-таки еще не совсем совпадая с ней, может быть, — вдруг, посреди репетиции (в которой он, разумеется, не участвовал…), выпадая из нее, все вспоминая, — лишь теперь, может быть, увидел он, каким долгим было отчаяние, как долго длилась беда: нет, думал он, нет, не четыре, и даже не четыре с половиною месяца… лишь теперь, следовательно, увидел, — измерил, — измерял он, сидя на репетиции, глубину и резкость разрыва — со всем предшествующим и всем предыдущим: с той весной, например — прошлой? — неужели прошлой? — да, прошлой весною, когда он, Макс, если не каждый, то почти каждый день бывал здесь, в театре, с той осенью, когда он впервые здесь оказался…

Он узнавал — он не узнавал этой жизни, столь, когда-то, знакомой; слишком далеко он был — еще вчера вечером; он отвык от нее — от всякой жизни, быть может.

Что же, он очень быстро снова привык к ней; вдруг, в конце репетиции, вошел — в пятиугольную комнату — Володя (помощник Сергея Сергеевича, уже, некогда, упомянутый мною: молодой человек — я почти не знал его — с беспокойным глазами и короткими усиками…), каковому Сергей Сергеевич и поручил Макса (он так и выразился: поручаю вам Макса: сказал он…); тот же, т. е. Володя, предложил ему, т. е. Максу, в первую очередь — пообедать: что они и сделали (вместе с Юлей: репетиция кончилась…) — в том самом… да, в том самом кафе, у метро, где он, Макс, обедал некогда с Фридрихом.

— Работы у тебя будет немного… ничего, что я говорю тебе ты?

— Пожалуйста, как угодно.

— Ну вот… подменишь меня при случае… просто все заняты, а ты ведь пока свободен…

— Да, до осени.

— Я тоже буду говорить тебе ты, — сказала Юля, вдруг рассмеявшись. — У нас вообще так принято.

— Как угодно, пожалуйста.

— В таком случае, — (опять рассмеявшись…) — передай мне, будь так любезен, меню.

— А помните… помнишь, — сказал ей Макс, — как мы разыгрывали с тобой одну сцену… год назад… прошлой весною… как если бы я пришел к тебе в гости…

— Конечно, помню.

— Я очень плохо играл, разумеется.

— Нет, отчего же?.. для первого раза это было неплохо. А еще я помню тот вечер, когда ты целый час говорил о чем-то с Сергеем Сергеевичем…

— Я тоже помню, — ответил Макс.

Глубина, резкость разрыва.

— А еще… (опять и опять рассмеявшись…), а еще я знаю, как ты путешествовал… вместе с Фридрихом… он сам мне рассказывал…

— Вы с Фридрихом вообще… приятели? — спросил вдруг Володя.

— Пожалуй… можно сказать и так… Хотя, последнее время, мы редко с ним виделись…

— Что ж, теперь будете видеться…

— Каждый день, — сказала Юля. — Идемте?

— Идемте.

И не позволив Максу — нет, нет, платим в складчину — заплатить, Володя (первый помощник…) познакомил его (они возвратились в театр…) с еще ни разу не появлявшимися на этих страницах — директором, администратором (нарушим запрет…); вечером, перед началом спектакля — с осветителем, машинистом сцены; еще неким молодым человеком (я не могу вспомнить теперь, как называется его амплуа…), отвечавшим, во время спектакля, за музыку — и прочие звуки (шумы…), записанные, конечно, на пленку; и объяснил, вернее: показал ему, Максу, что значит, собственно, вести спектакль (его, сказал он — при случае, значит, и Максова — основная обязанность…): следить, иными словами, чтобы все шло по плану, заранее разработанному, актеры вовремя выходили на сцену, свет вовремя загорался… и пару раз посылал его поторопить Марию Львовну, задержавшуюся в гримерной… и на другой день были занятия — в студии (вел их, скажем, Перов…); и вечером, на другой день, он, Макс, вновь, как некогда, оказался у Фридриха; и вновь, вместе с Фридрихом, поехал, быть может, к каким-то, вновь, следовательно, возникшим в его, Максовой, жизни, его и Фридриховым знакомым; и на другой, опять-таки, день снова были занятия; и снова спектакль… и только где-то (или так казалось ему…) — за всем этим, по ту сторону всей этой жизни, вновь, как некогда, захватившей и закружившей его, и даже (так думаю я теперь…) — сделавшейся — наконец — его собственной, пускай лишь на какое-то время… он понимал, что не навсегда… его собственной, все-таки, жизнью, — за всем движением, кружением, — по ту сторону репетиций, занятий, спектаклей, — сиянья, блеска весны, — все (казалось ему…) было так же, все (казалось ему…) было тем же: бедой и отчаянием: от которых он, значит, снова теперь убегал, от которых нельзя убежать, убегая, — и которые, время от времени, вновь, конечно же, настигали его, ночью, после всех занятий, возбужденья, круженья, в его, Максовой, например, как будто сохранившей их, за плотно закрытыми шторами, как будто пропитавшейся ими — как неким запахом, табачным дымом — плывущей над городом комнате.

Но и то иное, то — действительное, если угодно, отчаяние, которое испытал он однажды, по-прежнему в нем отзывалось: в глубине — всякий раз неожиданно его настигавших, всякий раз по-новому раскрывавшихся, привычно-непривычных противоречий, на повороте какой-нибудь, вдруг оживавшей, ночной и по-ночному отчетливой мысли: вдруг, посреди самой жизни его, в театре и на занятиях, на сцене и в студии. И это было самое, может быть, странное, единственное, к чему он не был готов.