Георгий Пряхин - Хазарские сны Страница 75

И еще одно. Если он двадцать шестого года рождения, то в пятьдесят шестом — пятьдесят седьмом ему могло быть не более тридцати с лишком. Но никак не сорок. Неужели я так крепко мог ошибаться? Конечно, в десять — одиннадцать лет все взрослые кажутся стариками. И все же. Нестыковочка…

Как бы там ни было, но мне настолько хотелось всегда, чтобы это был мой отец, что для себя я давно решил: он и был! Должен же я хоть однажды, хоть одним глазом увидать его — вот это и был тот самый единственный раз.

Как расточительна власть, советско-российская в особенности, по отношению к собственному народу! Есть общеизвестные примеры такой почти вседержительной расточительности — скажем, потери в Великой Отечественной войне (да и в просто Отечественной наверняка тоже). Но немало и локальных, не таких известных.

Я, например, точно знаю, что в тридцатом — тридцать первом годах, после окончательного и победоносного разгрома лихим Буденным какого бы то ни было азиатского сопротивления Советам (в Центральной Азии этот усатый кентавр оказался удачливее, чем в Центральной Европе, под Варшавой) оттуда, в основном из Ферганской долины, были сосланы тысячи бунтовщиков — как явных, так и гипотетических. Мне кажется, гипотетических даже несоизмеримо больше, чем натуральных, и ниже еще скажу, на чем основываются эти мои подозрения. Тысячи — преимущественно узбеков и таджиков. Помимо всего прочего, новая власть таким образом зачищала, «санировала» да и просто разгружала эту удивительную горловину человеческой цивилизации, которую всегда, испокон веков распирало избыточностью страстной, клокочущей человеческой магмы и которая никогда не отличалась покладистостью по отношению к какой бы то ни было власти вообще, понимая, что власть-то она, конечно, от Бога, но властители — наверняка от чёрта. Не нами, а еще Екатериной Великой замечено: чем плодороднее земля, тем горделивее, независимее народ, на ней проживающий. А если еще земли этой плодовитой катастрофически мало, а народу, облепляющего её, как муравьи облепляют кусок рафинаду, катастрофически много, — вот тут оно самое то. Неслучайно вокруг Ферганы народы вполне положительные и тугоплавкие, здесь же, в этой родоновой купели, они насквозь светятся вечной готовностью к резне и бунту.

И мой предполагаемый отец в моем родном селе, находящемся в четырех тысячах километров от Ферганской долины, оказался даже раньше моей матери.

Мать, если считать по прямой, сослали всего-то на сорок километров, а вот отца — аж за четыре тысячи. Это ж каким потрясающим провизором надо быть, чтоб на таких космических пространствах, как на подогретом предметном стеклышке, соединить две несоединимые микроскопические плоти, дабы зародилась третья, совсем уж неразличимая! Поистине — и эта атеистическая власть от Бога, поскольку только Господь в своих деяниях демонстрирует подобные чудеса виртуозности.

Вот и скажи после этого, что Иосиф Сталин — всего лишь Генералиссимус.

Мать прибыла в ссылку в тридцать пятом, девятнадцатилетней. Отец — в тридцать первом, пяти лет от роду. Из чего я и заключаю, что любой власти всегда проще загрести за шкирман «сочувствующих» бунтовщикам, нежели настоящих бунтовщиков. Поэтому первых при любых «благородных» репрессиях набирается, нагребается куда больше, чем вторых. Даже среди повешенных на Сенатской площади на одного более или менее натурального бунтовщика — и тот всего лишь принял на себя, в одной рукописной бумаге, титул «диктатора», ровным счетом ничего диктаторского не совершив — даже там четверо оказались «сочувствующими»: вот вам и примерное соотношение.

Только в наше село их доставлено было по разным сведениям от пятнадцати до тридцати тысяч душ. Правда, ни на Ставрополье, ни в других местах я не встречал больше подобных поселений, куда ссылали бы проштрафившихся азиатов. Уму непостижимо, как это, по каким таким признакам из неисчислимого количества разного рода селений НКВД выбрал именно наше. Село — единственное, может быть, на весь Северный Кавказ, подле которого селились когда-то стрепеты. Величавая и величаво же капризная птица, каковой теперь и во всей России и на погляд, наверное, нету — и в этом плане я почти счастливый человек, потому что видел мальчиком этих божественных нежнотелых птиц, видал, как немногословная, царственная стая их турбинно снималась с жнивья. Если у мальчишеской мечты и есть крылья, то они именно такие: пугающего размаха, подбитые снизу, с изнанки, белокипенным атласом, способные даже самое серое существование содрать паутиною с земли и грозно увлечь в блистающее поднебесье.

В нашем селе селились стрепеты и НКВД: только в год моего рождения, в 1947-м, здесь была снята комендатура — я даже помню длинное здание её, угрюмо стоявшее вдоль балки Курунты. У них обоих единый древний и темный птичий инстинкт, генетический навигационный код: находить гиблые места, где жить, не опасаясь человека, можно только птице, а человеку можно только умирать, с разной, пыточной степенью скоротечности.

Если Сталин от бога, то от кого же тогда НКВД с его изощренной орнитологией? Видимо, непосредственно от ангелов, привратников рая — других крылатых там, вроде, нету.

Зимой тридцать первого их согнали сюда одним нескончаемым табором: несколько суток подходили и подходили подводы со станции, заваленные жалкими, истрепавшимися в многомесячном пути разноцветными восточными тряпкам и унизанные бесчисленными узелками детских голов. Ими до отказа, трамбуя, забивали каждую Никольскую хату, выселив из хат предварительно старожилов, русских — в некоторых землянках набивалось до тридцати душ.

Мужчины, те, что помоложе, понуро шагали, обмораживаясь с непривычки, из города, со станции, в редком обрамлении красноармейцев с примкнутыми штыками, своим ходом: дешевле.

А в тридцать пятом сюда же погнали со всей округи раскулаченных русских. Так сюда второй волной миграции попала и моя матушка.

Куда же селить было теперь еще и русских? Совсем уже на головы нерусским?

Об этом позаботилась даже не жизнь — об этом позаботилась рачительно сама смерть.

Между тридцать первым и тридцать пятым был еще и тридцать третий: той же вереницей подвод свозили узбеков на кладбище. Именно с них это новое, в полстепи, кладбище и заселялось. Они мерли с первых же дней на чужбине — уже с железнодорожной станции, из города, в первые же дни в бричках вместе с живыми привезли и десятка три трупов — а сколько их осталось по полустанкам и захолустьям, да просто по насыпям и обочинам на страдном и крестном (полумесячном? — поскольку мусульмане) пути длиною почти что в полгода? Мерли и от бескормицы, и от смрадной скученности, и просто от лютого, для них, непривычного холода. А уж в тридцать третьем — у красноармейцев и штыки-то можно было отомкнуть: они не то что бежать — подконвойные и ходить уже не могли. Распухшие от водянки или ссохшиеся до мумифицированности: подземные владения нашего Никольского погоста — самые чистоплотные в мире.

Штыки не отмыкали по одной причине: красноармейцы, сами как голодные тени, опиралися на них, сами, вместе с охраняемой ими властью, только на штыках и держались.

Не только на нерусские, провинившиеся перед властями головы, но и вместо этих изобильно выбывших голов селили православных. Тоже покоренных, но непокорных: за кем-то старые, как за бабкой моею, грешки водились, а большинство уперлись перед колхозами, перед вратами в общую счастливую жизнь враскоряку и ни в какую. Вы его, несмышленого, поджопником вперед, а он, контра, понимашь, счастья своего же настырно не понимая — взад…

И еще несколько тысяч запёрли, затолкали в моё, слава Богу, длинное-длинное, как кишка колбасная, село. Чтоб голоду сорок седьмого тоже было где разгуляться вдосталь. И справа налево, и слева направо: и к Аллаху, и к православному нашему Вседержителю. Коси, коса, пока роса…

Многие годы пытался найти хоть какие-то документальные следы этой масштабной узбекской высылки. Причем пытался, находясь и в немалых чинах, скажем, будучи зам. главного редактора «Комсомольской правды» или работая заместителем председателя Гостелерадио СССР.

Не тут-то было, Вася!

Из Ташкента регулярно отвечали, что следов такой массовой депортации — нету.

Что уж говорить о Москве?

Я же не о количестве загубленных спрашивал. В этом случае несокрушимое «нету» было бы еще более или менее понятно: кто старое помянет — тому глаз вон.

Я лишь спрашивал о самом непреложном факте: есть ли бумаги? И спрашивал по одной очень личной причине. Мать никогда не рассказывала мне о моем отце. Я ли был слишком мал — при ее жизни? Вспоминать ли не хотела? Боялась осложнить мне жизнь? Во-первых, отец опять же, как и она, ссыльный, в будущих анкетах, о существовании которых она, конечно же, догадывалась, осложнения выйдут. Во-вторых, вдруг, выросши, и впрямь стану сдуру его искать, нахабу себе наживая? В-третьих. Была и третья причина, может быть, самая первая, по которой не только со мною, а с кем бы то ни было обсуждать тему своего соломенного вдовства она целомудренно не любила…