Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2008) Страница 77

С анархизмом хоть и любопытно (кто еще из тех, чье имя на слуху, пишет о нем в наши дни, когда в моде правый “имперский дискурс” или же импортный антиглобализм? Мне вспомнился только патентованный левый Алексей Цветков-младший…), но все вроде бы понятно. Любопытнее с геопоэтикой, идеологом и популяризатором которой видит себя Голованов. Основав в 2002 году с единомышленниками группу “Путевой журнал”, в том же году в журнале “Октябрь” Голованов выступил со своеобразным манифестом1 своего движения (слово в данном случае имеет и буквальное значение). В соответствии с принципом: “„геопоэтика” — это своеобразная реакция на уничижительное расчленение мира и души, продолжающееся в литературе уже несколько десятилетий”, — она определяется как “особый метод письма, подобный путевому дневнику интеллектуала, или особый вид литературоведческих изысканий, сфокусированных на том, как Пространство раскрывается в слове — от скупых, назывных упоминаний в летописях, сагах, бортовых журналах пиратских капитанов до сногсшибательных образно-

поэтических систем, которые мы обнаруживаем, например, у Хлебникова (применительно к системе Волга — Каспий), у Сент-Экзюпери (Сахара), у Сен-Жон

Перса (Гоби, острова Карибского моря) или у Гогена (Полинезия)”.

Несмотря на то что в приведенном отрывке Голованов ссылается на одного из основоположников новой дисциплины, основателя Института геопоэтики шотландского писателя Кеннета Уайта, корни новой науки или же литературного направления (кому как больше нравится) глубже. Так, можно вспомнить изобретенную ситуационистами под руководством Ги Дебора еще в начале 1950-х годов “психогеографию” или же — по сути то же самое, только более научно,

потому что Дебор хоть и посвящал психогеографии страницы в “Потлаче”, но первоначально имел в виду прогулки с собутыльниками по ночному Парижу, — mental mapping, то есть науку, сформировавшуюся к 60-м годам и занимавшуюся “исследованием специфических влияний и эффектов городской среды (улиц, проспектов, бульваров, дворов, тупиков, площадей, памятников, дорог, архитектурных сооружений) на чувства, настроения и поведение индивидов и социальных групп, обитающих в этой среде”2. Пусть термины еще и не устоялись: Голованов в цитируемом тексте употребляет также определение “экзистенциальная география”, Мирча Элиаде в эпиграфе к “Пространствам и лабиринтам” пишет о “сакральной географии”, а Рустам Рахматуллин, автор прошедшего в “короткий список” “Большой книги” исследования “Две Москвы, или Метафизика столицы”, в прессе именуется, например, “метафизическим краеведом”3. И включение в шорт-лист демонстрирует неожиданно возникшую актуальность “географическо-ориентированной” прозы — недавняя книга более чем популярного Алексея

Иванова “Message: Чусовая” посвящена локусу одной реки, а свежая книга

букеровского лауреата — 2007 Александра Иличевского “Гуш-Мулла” содержит рассказы о его путешествиях…4

У Василия Голованова, надо сказать, какие-то странные, иногда опережающие, переклички с современной прозой — кажется, что он в свое время делал что-то, что оказалось незамеченным, но что буквально через несколько лет получило известность у других авторов. Я в данном случае не собираюсь рассуждать, кто лучше о чем написал, но на несколько совпадений укажу: в новелле “Танк” из “Времени чаепития” повествуется о странствующем со времен войны в подмосковных лесах немецком танке (сюжет “Танкиста, или „Белого тигра”” Ильи

Бояшова из “короткого списка” “Национального бестселлера” — 2007), который стреляет глиняными снарядами (глиняный пулемет из “Чапаева и Пустоты”

Виктора Пелевина даже стал названием этой книги в ее английском переводе), “Видения Азии” же из рецензируемого сборника с мифической щукой с бычьми рогами, шаманскими тувинскими пейзажами и упоминанием барона Унгерна и Рериха напоминают не только Чапаева-Гурджиева в том же романе Пелевина, но и “Песчаных всадников” Леонида Юзефовича. На ассоциативном уровне такое интересное, но находящееся несколько в стороне от повторяющейся обоймы имен писательское существование Голованова напомнило мне о самой серии “Нового литературного обозрения”, в которой издана эта книга: “Письма русского путешественника” — одном из периферийных (вышло всего 4 книги) и “неформатных” проектов издательства.

При некой обособленности по отношению к внешнему литературному процессу Голованов предан своему художественному миру: как и в прежних сборниках, перед нами впечатляющее разнообразие сюжетов. Так, в “Пространствах” присутствуют путешествия по Туве, Сибири, Кубани, анализ “Моби Дика” с точки зрения блюза, эссе о Хлебникове, публиковавшийся в “Новом мире” краеведческий рассказ о родовой усадьбе Бакунина, переходящий в очерк его биографии и экскурс в жизнь современных российских анархистов… Все это подано в различных жанрах поп-fiction, что в итоге образует книгу наподобие той, какую пытался определить Катаев: “Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю!”5. Это разнообразие, думается, значимо, оно действует в итоге ровным счетом противоположным описанному у Ортеги-и-Гасета образом: “Эстетика романа требует создания замкнутого мира, неподвластного влиянию внешней реальности. Именно поэтому роман не может одновременно быть философией, политическим памфлетом, социологическим исследованием или проповедью. Он только роман, и его замкнутое внутреннее пространство существует лишь в своих

пределах, не переходя во что-либо ему внеположное. <…> Именно потому что это „реалистический” жанр, он абсолютно несовместим с окружающей реальностью. Строя собственный внутренний мир, роман неизбежно уничтожает мир внешний”6. Книга Голованова, напротив, является одновременно всем — всем, что окружает ее героя в мире. При этом она не утрачивает статуса книги хотя бы потому, что ее попросту интересно читать, а то, что из-за своей дискретности она все же зачастую рискует утратить качество единого произведения, объясняется как раз тем, что не книга отгораживается от окружающего мира, уничтожает его, а он своим изобилием норовит уничтожить ее.

Кроме собственно сюжетов, верен Голованов и своим темам. Их две — бегства из какого-либо места и преображения посредством опять же какого-либо места, то есть, по сути, тема одна.

Еще во “Времени чаепития”, где едва ли не более всего были явлены эти темы, уходивший от жены герой одной из новелл (“Территория любви”) признавался, что, “может быть, я пишу все время один и тот же рассказ — это рассказ о бегстве”, и размышлял: “Зачем и почему бегут мои герои, я, по совести сказать, и сам толком не знаю. Может быть, они просто бегут от… От бездарности жизни. От тех пугающих развалин, которые остаются на месте погибшей любви, чтобы потом и вовсе зарасти сорной травой… От необходимостей, которые порабощают человека”. Это те развалины, за которыми открывается пугающее зияние быта и бытия, бессмысленность жизни: “Открылась непомерно большая площадь — пустота, с которой трудно было примириться. Пустота казалась мне незаконной, противоестественной, как то непонятное, незнакомое пространство, которое иногда приходится преодолевать во сне: все вокруг знакомо, но вместе с тем совсем незнакомо и не знаешь, куда надо идти, чтобы вернуться домой, и ты забыл, где твой дом, в каком направлении надо идти, и ты идешь одновременно по разным направлениям, но каждый раз оказываешься все дальше и дальше от дома, а между тем ты отлично знаешь, что твой дом где-то совсем рядом, рукой подать, он есть, существует, но его не видно, он как бы в другом измерении”.

(В. Катаев, “Алмазный мой венец”).

В ходе странствий герой преображается посещенными пространствами, обретает, “пространством и временем полный”, если не себя, то ключи к себе. Так, в новеллах из “Времени чаепития” герой получает возможность “считывать пространство” телом, а не глазами, буквально ощущать его своей кожей (“Время чаепития”); видеть в окружающем то, что не видят другие; понимать посреди особого пейзажа не только наставления другого человека, но и самого этого человека; не только найти “место силы”, но и получить силу от него (“Танк”); научается видеть мир по-другому, “каждый день выходить в Москву, будто видишь ее в первый раз. Как будто это город в другом государстве или даже на другой планете. Это очень интересно. Хотя и опасно немного. Но постепенно я начинал разбираться в окружающем, да и в себе самом” (“Ментовка”)… Наконец, правильно понятое и воспринятое, инициационно впитанное пространство сулит возможное преображение, прикосновение к ultima thule как вовне, так и в самом человеке: “Мы угадывали, что подошли к важному пределу, к самому краю карты, что еще чуть-чуть — и все станет ясно, и весь мир изменится в своих очертаниях и пропорциях, но пока что ничего не могли поделать и возвращались обратно. Мы только еще готовились действовать самостоятельно” (“Танк”).