Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013) Страница 78

До революцьи много лет

Забитой женщина жила.

Переживала много бед,

Не знала света и тепла».

После нее читает Чертков:

«Расписаны в тона религиозных сект,

Уступами росли деревья до забора.

Дул ветер с севера, и осени проект

Был выверен рукой латинского сапера.

На затонувший сад тянуло не смотреть,

И людям на холмах дышалось тяжелее,

И свеянной листвы готическая медь

По прихоти ветров чеканила аллеи.

Здесь вынули набор искусственной эмали,

Макеты деревень расставили на рампе.

Безмолвные ловцы смолили корабли

И разожгли костер на выщербленной дамбе.

Дождь молнией в бору выпалывал деревья

И бил в стекло песком, пока не надоест,

Мы начали ломать дорогу на кочевье

И с берега в туман мы упустили шест.

Прежде чем Чертков приступил ко второму стихотворению, девочка, что читала до него, имени которой я не знал, поднялась и со словами „Ах вот вы какие!” — направилась к выходу. Ее не удерживали.

С той поры минуло пятьдесят пять лет. Я закрываю глаза и вижу ее крепенькую фигуру, ноги в чулках в резиночку. Она взялась за ручку двери, распахнула ее и канула…».

Что было в голове у девочки? Достаточно оказалась тонка, чтобы почувствовать абсолютную чуждость, угрозу, ветер, ворвавшийся из неведомых пространств в ясный и простой мир, несовместимость с тем, чем жила.

Через два года Чертков начнет путь в Дубровлаге.

Сене, Саше, Мише, Толе — семнадцать. Чертков производит сильнейшее впечатление. «Явились стихи, подобных которым мы не слыхивали». Потом читают Красовицкий, Хромов, Сергеев читает переводы Фроста. Друзья смущены, уж больно высока планка, но тоже читают. Два маленьких стихотворения Миши:

Из гущи галактик

Великого Бога послышался голос.

Он звал всех разумных пойти за безумьем

И ринуться к смерти.

Не верьте! Не верьте!

И:

Громыхала буханка хлеба,

Во все окна свистел дом,

А мне до этого мало дела,

У меня в голове стульев ком.

«Факел» просуществовал два года, какие надежды, весна без конца и без края, весна идет, весне дорогу, ХХ съезд впереди, мечты о несбыточном, журнал издавать разбежались, тут обнаружилось ГБ, кажется, даже и вооруженное восстание сочинили, лакомый кусок, народ стал обходить опасное место стороной, к фестивалю все кончилось. А у Черткова уже в 55-м глухая осень. Впрочем, и он поначалу обольщался.

Сеня — в Иерусалиме, один из основателей «Иерусалимского журнала». Саша — в Берлине, главный редактор русско-немецкой «Студии». Мифический, как мне представляется, Толя Юнисов — в Америке. Мелик вот уже двадцать с лишним лет на Шаулевой горке, Юры двадцать лет нет. Миша лет через семь умер в Париже (омерзительном), прототип главного героя «Зеленого шатра».

«О Юрии Карабчиевском». Собрание писем. Самого Юры, Саши и Сени — о нем. Ну и Толя, собиратель и истолкователь прошлого, тоже, конечно, пишет.

«В Израиле после каждого арабского теракта, скажем, в автобусе, харедим  (религиозные евреи) бродят, глядя под ноги, на месте взрыва, ищут, собирают разбросанные кусочки разорванных тел. Все понадобится потом, при воскресении.  Не для себя ищут — для убиенных. Может, и нам следует собирать кусочки — потом слепится.

Вот такой кусочек. Помнишь, когда Юрик писал „Воскресение Маяковского” (и слово, кстати, возникло — воскресение), он нам по ходу читать давал? А после, как он закончил, я написал (он попросил) свои замечания, сомнения. Главное, мне не понравилось, что он говорил о футуристах, Хлебникове <…>

Юра внимательно прочел, сложил листок, убрал в карман. Мне показалось, он колеблется. Конечно, не следовало, но я горячо заговорил, убеждал, стихи цитировал...

Он послушал и сказал: „Может и так. Это твои сужденья. Ты напиши свою книгу и расскажи, как ты думаешь. А я написал, как считаю я”.

С тех пор никому не советую».

Стихи. «Времена года». Миша, Сеня, Саша. Сениными и Сашиными завершу. Зимними.

Сеня Гринберг.

                   Романс

Зонты кружились в поисках такси

На разноцветном крае тротуара,

Вода плыла, лоснилась и мигала,

Сигнал полиции вращался на оси.

С коротким треском взмыли жалюзи,

И обнажились внутренности бара,

Мужик тянул из долгого бокала,

Закусывая сельдью иваси.

И в самом средоточии зимы,

Где не слышны солдатские подковки,

Два старые плаща заключены

В квадрате освещенной остановки.

                               Иерусалим, 1993

В московский вечерний дождь каждый раз вспоминаю. В иерусалимский — само собой.

А вот образ иной зимы, точнее, двух зим:

В начале января истаяли снега,

Московская зима пообветшала,

А помню, некогда она иной бывала,

И было правильно — морозы и вьюга.

Не только Чистые, но Яуза-река

Всю зиму напролет закована лежала,

И, как в трубе, метелица летала

От «Колизея» и до «Спартака».

Идешь по Лялину, лицо в воротнике,

Дымы стоят, как белые растенья,

Ровесники мои — лет десять от рожденья —

По Харитонию несутся налегке,

Две домработницы в солдатском окруженье,

Музыка на невидимом катке.

                                            Москва, 1988

Зима 48-го. С послевоенной фактурой. Теперь Саша Лайко:

Заката ходят снегири,

Сугроб цифирью зачернили.

На Кировской душок ванили

Из магазина «Чай» сквозит.

И от зари до фонарей

Всего минут пятнадцать ходу,

И переулками в охоту

Кварталы снега прохожу.

А в них пустоты всех ушедших

Хранят былые очертанья,

Так небом, если рухнет зданье,

Хранится долго силуэт.

                          Москва, 1964

А вот тридцать с лишним лет спустя, под иными небесами, но с непременным сохранением силуэта, больше, чем силуэта.

           Чистые пруды

Едва узнал я девочку катка

В матроне тучной с цацкой Нефертити,

Кричавшей: «За картофель оплатите,

А после отходите от лотка!»

Ах, Бог мой, как она была легка,

Как вспыхивали канители нити —

Летящие московские снега,

Так далеко от нынешних событий.

                                      Берлин, 1996

На сверкающий чистопрудный лед, догоню, догоню, ты теперь не уйдешь от меня, ложится тень Николая Федорова.

Михаил ГОРЕЛИК

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЮРИЯ ОРЛИЦКОГО

Сергей Нельдихен. Органное многоголосье. М., «ОГИ», 2013, 512 стр.

Судьба Сергея Нельдихена уникальна даже в нашей, всяческие виды видавшей, литературе: его имя известно многим, а стихи до этого года были знакомы в полном смысле слова единицам. Потому что над репутацией Нельдихена серьезно «поработали», сами того не желая и не подозревая, старшие коллеги по цеху — Гумилев и Ходасевич и теоретики стиха Томашевский и Пяст. Первые — представив его дураком, хотя и несомненно талантливым (может быть даже гениальным, как не раз говорил, судя по мемуарным свидетельствам, тот же Пяст); вторые — как автора немногим в то время близкого свободного стиха — в паре с Блоком, правда. По этому приводимому как образец русского верлибра и довольно странному для первого взгляда примеру большинство читателей его до недавних пор и знало: