Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010) Страница 78

Для меня главным в этом собрании стал первый том, где напечатаны художественные произведения Жаботинского, в том числе роман «Пятеро». Переиздавался он в последнее время неоднократно, но так получилось, что прочитал я его только теперь, в этом самом первом томе. Как-то казалось, что ситуация слишком понятная: вождь сионизма, блестящий трибун, на досуге, отдыхая от разъездов по миру и трудов по организации Еврейского легиона, еще и прозу пописывал. Мало ли мы знаем таких литераторов – Менжинский вон тоже по молодости под одной обложкой с Кузминым печатался. Не читал же я «Роман Демидова» (что, впрочем, тоже не повод для хвастовства) – чем «Пятеро» лучше? В общем, чтобы дальше не распространяться: «Пятеро» – удивительная элегия Одессе рубежа веков, с прозрачным языком, точно простроенным сюжетом и пронзительной лирической нотой – оказались одним из лучших читанных мной романов, притом совершенно не этнографическим, а абсолютно «общечеловеческим», ровно той книгой, про которые в блогах пишут «читать всем».

Но объективно, разумеется, значение этого собрания вовсе не в первом томе, в котором помещены известные вещи, пусть и сопровожденные содержательным комментарием, а в следующих, где впервые с такой полнотой собрана публицистика Жаботинского. Парадоксальная ситуация: оказывается, большая часть статей сионистского лидера написана мало того что по-русски, но еще и на русском материале, по российским поводам. Странно, конечно, что при всей известности и популярности Жаботинского все это никогда не переиздавалось. Причина, видимо, в том, что изучался Жаботинский преимущественно в Израиле и США, а ранние его тексты разбросаны по одесской, петербургской, итальянской периодике, откуда их не то что никто не извлекал – и искать-то там вплоть до нынешнего собрания не всегда догадывались. Однако факт есть факт: наследие Жаботинского, ранее перепечатывавшееся лишь в незначительной своей части, наконец представлено во всей возможной полноте. Причем в полноте, превышающей не только известные сборники, но и существующие библиографии, – при составлении собрания проведена большая работа по сплошному прочесыванию газетных подшивок, атрибуции анонимных и псевдонимных текстов.

Занятно, что сами издатели, приступая к проекту, как и в случае с Розановым, не представляли себе, сколько алмазов пламенных лежит в пещерах каменных без движения. Оттого исходный план девятитомника в процессе работы постоянно пересматривается: второй том вышел в двух книгах и, видимо, то же будет и в дальнейшем. Но уже сейчас ясно, что по-новому начинает выглядеть не только сама по себе фигура Жаботинского, но и его место в истории русской мысли. Выдвинутое лет пятнадцать назад Леонидом Кацисом предположение, что тот же Розанов писал свои работы по еврейскому вопросу в диалоге с Жаботинским, тогда казалось эпатажной гипотезой – где Розанов и где Жаботинский? Теперь же становится понятно, что эта идея, как и ряд ей подобных, нуждаются в тщательном осмыслении.

С.  Н.  Д у р ы л и н  и  е г о  в р е м я. Исследования. Тексты. Библиография. Кн. 1: Исследования. Составление, редакция, предисловие А. И. Резниченко. М., «Модест Колеров», 2010 («Исследования по истории русской мысли», т. 14).

Из двухтомника «С. Н. Дурылин и его время» пока что вышел лишь первый том. Второй должны составить малоизвестные или вовсе неизвестные работы Дурылина, его не публиковавшиеся ранее стихи, наконец пономерные росписи газет и журналов «Новая земля», «Христианская мысль» и «Возрождение», где он печатался, и републикации его текстов из этих изданий. Том первый поделен примерно поровну между исследованиями и публикациями. Среди последних отмечу интереснейшие фрагменты из следственных дел Дурылина 1922 и 1927 годов (публикация В. Г. Макарова из архивов ФСБ) и главу о Нестерове из фундаментальной «Истории русской живописи» дурылинского друга Петра Перцова (публикация Г. В. Давыдовой и И. А. Едошиной; рукопись хранится в Костромском архиве).

Изучение наследия Дурылина оказывается (при том что «дурылиноведение» – отрасль актуальная и перспективная и сама по себе) одним из ключей к такой исключительно интересной и важной теме, как неофициальная культура 1920 - 1930-х годов, к исследованию феномена «внутренней эмиграции». В самые страшные советские годы условное «подполье» все же функционировало, люди общались между собой, читали друг другу свои произведения, обменивались рукописями. Как происходили эти процессы, каким образом структурировались различные кружки и «салоны» и каковы были каналы связи между ними? Выяснить это крайне сложно – по условиям времени письменных свидетельств, разумеется, почти не осталось. Но как раз архив «благополучного» Дурылина, сохранившийся с достаточной полнотой, может дать ответы на многие вопросы. Пока что отмечу лишь тот любопытный, на мой взгляд, факт, что «внутренняя эмиграция» оказалась самодостаточней и герметичней, чем эмиграция «внешняя». Трудно представить, чтобы Дурылин и его корреспонденты взахлеб обсуждали творчество Сейфуллиной или с надеждой вчитывались в стихи поэтов военного и послевоенного поколения, что сплошь и рядом встречается в переписке и статьях «всамделишных» эмигрантов.

Если вернуться к сборнику, то в нем поражает прежде всего, в какое количество разнообразных контекстов оказывается вписан главный герой. Лев Толстой, Пастернак, Александр Добролюбов, отец Алексий Мечев – все промелькнули перед нами, все побывали тут, не говоря уже о Флоренском и других религиозных философах и литераторах начала века (а в томе присутствуют, кроме вышеперечисленных, еще и Эллис, Шпет, Эрн и многие другие). При всем том благодаря помещенным в сборнике материалам Дурылин перестает казаться персонажем фона, каковым он выглядел до самого последнего времени, и вырисовывается как самостоятельная фигура, со своей, страшно сказать, философской системой, каковую Виктор Визгин определяет как «христианский платонизм», пусть и «без эксплицитно развитой доктрины».

И еще. На цветной вклейке, следующей за форзацем, помещена репродукция этюда Нестерова «Все, что осталось от рощи Баратынского». На задней стороне холста, фотография которой приводится тут же, – посвящение Дурылину. Пояснительная надпись сообщает, что оригинал этюда погиб во время пожара в Муранове в июле 2006 года. И непонятно, чего здесь больше – ощущения постоянного истончения культурного слоя или же невозможности его окончательной гибели.

В л а д и м и р  Н а р б у т. Михаил Зенкевич. Статьи. Рецензии. Письма. Составление, подготовка текста, примечания М. Котовой, С. Зенкевича, О. Лекманова; предисловие О. Лекманова. М., ИМЛИ РАН, 2008, 332 стр.

Объединение статей и рецензий двух адамистов (в предисловии к сборнику Олег Лекманов вслед за Ефимом Эткиндом пишет о Нарбуте и Зенкевиче как о поэтах, составивших особую «адамистскую» мини-фракцию внутри шестерки акмеистов) под одной обложкой вполне закономерно, тем более что и в критической их манере можно найти немало общего. «Специфика взгляда адамистов-критиков на современную им словесность, – замечает Лекманов, – отчетливее всего проявилась в их безошибочном чутье на (1)адамистские(2) фрагменты и микрофрагменты в произведениях рецензируемых авторов. Цитируя и разбирая в своих критических статьях эти фрагменты, Нарбут и Зенкевич тем самым как бы выделяли их для читателя курсивом». И это очень точно – достаточно прочитать хотя бы рецензию Нарбута на «Полевые псалмы» Павла Радимова, на которую в качестве примера указывает Лекманов. Однако при всем сходстве эстетических критериев и близости поэтик «братья-адамисты» были критиками разного дарования: если Зенкевич вполне бледен и в большинстве случаев тривиален в своих разборах и выводах, то Нарбут – несколько даже неожиданно – оказывается очень ярким и оригинальным рецензентом, со своим взглядом на поэзию и своим набором критических приемов.

Первый опубликованный в сборнике текст Нарбута – рецензия 1911 года на книгу Любови Столицы «Раиня» – выдержан в отчетливо символистском ключе. Достаточно привести утрированно-блоковский зачин: «Тайна женского – нерассказанная криница в мировом, та самая криница, которую Русь называет синею . И самое яркое, самое вещее хоронится в ней в вертящемся песке, в полузасыпанном ключе, бьющем из чрева Земли». Однако уже очень скоро Нарбут-критик освоил совсем иную манеру, не просто воспроизводя инструментарий знаменитого гумилевского разбора «с придаточными», но и заостряя отдельные положения мэтра и заходя по его дороге дальше, чем он сам. Так, отзывы Нарбута на «Corardens» Вячеслава Иванова и «Зеркало теней» Брюсова знаменуют гораздо более радикальный разрыв с символизмом и его вождями, чем то мог позволить себе Гумилев. Сравнить тем проще, что Гумилев и сам рецензировал те же книги, и там, где он, обложив свою инвективу уважительными оговорками, аттестовал Иванова «знатным иностранцем», Нарбут без всяких церемоний презрительно ронял: «Сизифов труд».