Курт Воннегут - Синяя борода Страница 8

Но наши скитания в тылу сталкивали нас с отчаявшимися людьми, которые желали как-то сбыть принадлежавшие им картины. И вот тут нам иногда подворачивались очень выгодные сделки.

Нет, никому не досталось произведение старых мастеров или полотно, явно пришедшее из церкви, музея или известной частной коллекции. По крайней мере, мне о таком неизвестно. Полностью уверенным быть сложно. Приспособленцы везде приспособленцы, а воры везде воры, в том числе и в мире искусства.

Сам я приобрел неподписанный набросок углем, который напомнил мне Сезанна, и подлинность которого я потом удостоверил. Теперь он находится в постоянной экспозиции Института Дизайна в Род-Айленде. Кроме того, я выкупил картину Матисса, любимого моего художника, у вдовы, которая сказала, что ее покойный муж получил ее прямо из первых рук. Впрочем, я также обжегся на фальшивом Гогене, и поделом.

Все свои покупки я пересылал на хранение единственному человеку во всех Соединенных Штатах, которому я доверял. Его звали Сэм Ву, он владел китайской прачечной в Нью-Йорке и какое-то время служил поваром у моего бывшего мастера, иллюстратора Дэна Грегори.

Вот так вот: сражаться за страну, в которой знаешь всего одного человека, да и тот — из китайской прачечной.

А в один прекрасный день мой взвод художников был брошен в бой, в попытке сдержать, если получится, последний большой прорыв немцев во Второй Мировой[22].

Но ничего из этого не лежит в амбаре, и даже не принадлежит мне больше. Я все продал, когда вернулся с войны домой, получил порядочную пачку денег и вложил их на бирже. Я отказался от детской мечты стать художником. Я поступил в Нью-Йоркский университет, чтобы изучать бухгалтерию, экономику, деловое право и основы рекламы. Мое будущее лежало среди предпринимателей.

Вот что я думал об искусстве и своем месте в нем: да, я мог в точности запечатлеть любую увиденную сцену, запасшись терпением и рисовальными принадлежностями отличного качества. В конце концов, я был талантливым подмастерьем у самого дотошного иллюстратора нашего времени, Дэна Грегори. Но все, что мог делать он, и на что способен я, делают теперь фотоаппараты. Я уверен, что именно эта мысль подталкивала импрессионистов, кубистов, дадаистов, сюрреалистов и так далее в их попытках, весьма успешных, создания таких картин, которые не под силу фотоаппаратам и людям вроде Дэна Грегори.

Я пришел к выводу, что обладаю настолько заурядным, чтобы не сказать негодным, воображением, что никогда не поднимусь выше приличного фотоаппарата. Поэтому мне лучше удовлетвориться достижением рядового успеха, более общепринятого, чем карьера серьезного художника — заработать кучу денег. Меня это ничуть не огорчило. Напротив, я почувствовал облегчение!

Но мне по-прежнему доставляло удовольствие трепаться об искусстве. Разговаривать о картинах, в отличие от их создания, я мог не хуже многих. Так что я ходил ночами по барам вокруг университета, и легко познакомился с несколькими художниками, которые точно знали, что правы совершенно во всем, и не ожидали при этом никакого признания. И говорил, и пил я с ними наравне. Но что самое главное — когда ночь заканчивалась, я оплачивал счет. Деньги приходили ко мне с биржи, от государства в виде стипендии[23], и от благодарного народа в виде пожизненной пенсии, за глаз, пожертвованный мною в защиту Свободы.

Настоящим художникам, вероятно, казалось, что у меня есть неисчерпаемый источник денег. У меня можно было занять не только на выпивку, но и на квартплату, на первый взнос в счет новой машины, на аборт для любовницы, на аборт для жены. Все, что пожелаете. Сколько бы денег ни понадобилось, на какие угодно нужды, всегда можно обратиться к богатенькому Рабо Карабекяну.

Да, я купил себе друзей. Источник денег не был, разумеется, неисчерпаемым. К концу месяца мои друзья вытягивали из меня все, что я имел. Но источник, на самом деле довольно мелкий, наполнялся вновь.

Все честно. Я, несомненно, получал удовольствие, находясь в их компании, тем большее, потому что они относились ко мне, как к художнику. Как к своему. Другая большая семья, вместо утраченного мной взвода.

И долги они отдавали не только дружбой. Они платили мне, как могли, своими картинами, которые тогда никому не были нужны.

Да, чуть не забыл: в то время я был женат, и жена моя была беременна. Несравненный любовник Рабо Карабекян сумел оплодотворить ее за время замужества дважды.

Я вернулся только что к пишущей машинке с прогулки в окрестностях своего бассейна. Я спросил у Целесты и ее дружков, обретающихся внутри и вокруг этого общественного физкультурного комплекса для местных подростков, знают ли они, кто такой герцог Синяя Борода. Я хотел упомянуть Синюю Бороду в этой книге, и мне нужно было знать, есть ли необходимость объяснять моим юным читателям, кто он был такой.

Никто из них не знал. Заодно я спросил, говорят ли им что-нибудь имена Джексона Поллока и Марка Ротко, или Терри Китчена, или Трумэна Капоте, Нельсона Альгрена, Ирвина Шоу, Джеймса Джонса — всех, кто тем или иным образом отметился не только в истории изобразительных искусств и литературы, но и в истории этих мест. Нет, они ничего им не говорили. А еще считается, что искусство и литература — путь к бессмертию.

Значит, так: герцог Синяя Борода — вымышленный персонаж старой-старой детской сказки, хотя, возможно, и основанный на личности одного жестокого аристократа. В сказке у него было, последовательно, множество жен. И вот он женится в очередной раз, и привозит очередную юницу к себе в замок. Ей позволено заходить в любую из комнат, кроме одной, говорит он и указывает на закрытую дверь.

У Синей Бороды или плохо с психологией, или, наоборот, очень хорошо. Новая жена не может думать ни о чем другом, кроме содержимого комнаты за этой дверью, и решает тихонько подглядеть туда, пока его нет дома — а он на самом деле никуда не уезжает.

И застает он ее ровно в тот момент, когда она в ужасе смотрит на трупы всех предыдущих жен, которые он там хранит. Всех их он убил за то, что они открыли дверь в эту комнату.

Кроме самой первой. Самую первую он убил за что-то еще.

Так вот, среди тех, кому известно о запертом амбаре, больше всего мучается неразрешенностью загадки именно Цирцея Берман. Она непрерывно наседает на меня с требованиями сказать ей, где находятся ключи от шести замков, а я каждый раз отвечаю, что запер их в золотом ларце и закопал ларец у подножия Арарата.

Вот что я сказал ей в последний раз, а именно пять минут назад:

— Послушайте. Займитесь чем-нибудь другим, чем угодно. Я — герцог Синяя Борода, и для вас мой амбар — запретная комната.

6

В отличие от замка Синей Бороды в моем амбаре нет мертвых тел. Первая из моих двух жен, которую звали, и до сих пор зовут, Дороти, вскоре после развода со мной вышла замуж вторично, и была совершенно счастлива, насколько мне известно. Теперь она овдовела и переселилась в пляжный кооператив в городе Сарасота, во Флориде. Второй из ее мужей был тем человеком, в которого, как мы оба надеялись, мог бы превратиться я сразу после войны — умелым, обаятельным страховым агентом. Теперь у нас обоих есть по пляжу.

Моя вторая жена, милая Эдит, похоронена на кладбище «Зеленый ручей», неподалеку отсюда. Я собираюсь упокоиться там же — в нескольких ярдах от могил Джексона Поллока[24] и Терри Китчена.

Если же я и убил кого-то на войне, а так вполне могло случиться, то времени у меня на это было всего несколько секунд. Потом неизвестно откуда взявшийся снаряд оглушил меня и вышиб мне глаз.

В бытность двуглазым ребенком я был лучшим рисовальщиком за всю историю изрядно разболтанной системы среднего образования в поселке Сан-Игнасио — сомнительное достижение, но оно произвело на моих учителей такое впечатление, что они, в разговорах с моими родителями, прочили мне карьеру художника.

Подобного рода советы казались родителям настолько безответственными, что они в свою очередь попросили прекратить забивать мне голову такими идеями. По их сведениям, художники проводили жизнь в нищете и неизменно умирали прежде, чем к ним приходило признание. И тут они были, разумеется, правы. Картины мертвых авторов, бедствовавших большую часть жизни, представляют теперь самую ценную часть моей коллекции.

А художнику, желающему еще сильнее задрать цену на свои творения, рекомендую верное средство: самоубийство.

Но в 1927 году, когда мне было одиннадцать, и я, кстати, уже умел тачать сапоги лишь немногим хуже, чем отец, моя мать прочла статью об американском художнике, который зарабатывал столько же денег, сколько звезды экрана и финансовые воротилы, и более того, был ровней и звездам, и воротилам, владел яхтой, а также конюшней в Виргинии и домом на берегу океана в Монтоке, здесь рядом.