Михаил Гиголашвили - Захват Московии Страница 8

Около кассы я вспомнил наставления Виталика, но опять промахнулся: не успел подойти к окошечку и сказать «Один билет…» — как кассирша приветливо улыбнулась мне:

— А, иностранец! — а на мой вопрос, как она узнала, ответила: — Так сразу же видно — подходишь и улыбаешься. И по дороге в урну так аккуратно плюнул. Наши по-другому подходят… И зубы больно ровные, блестящие! — А на мое немое удивление засмеялась: — Шучу! Ну, акцент, конечно, чувствуется, а я в этом деле битая, зять у меня из Баку, всего наслушалась… А ты? Из Риги?.. Но здесь касса для льготников, ты льготник? Нет? Плохо… Ну хорошо, хочешь, выпишу билет, чтоб тебе в кассах не толкаться? Видишь, сколько там народу? По-быстрому, без чека?..

— Да, хочу, — не понял я. — Сколько заплачивать?

— Ты какой хочешь? Люкс?

— Нет, простой…

— Ну, вот есть за 2790, повышенной комфортности, тебе дам за 1500… Идёт?

— Ну, можно.

— Для хороших людей не жалко.

Получив билет (который она оторвала от связки, вынутой из кармана кофты и спрятанной туда же, а деньги сунула в другой карман), я был доволен тем, что начал как будто понимать, что к чему. Правил много, но их можно нарушить, если дать-давать деньги. Это, очевидно, главное правило, которое тащит за собой все остальные, это надо понимать-понять!

Около вагона в голову опять начали лезть лексемы из Вашей памятки, типа «не подмажешь — не поедешь», «жалко? — у пчёлки в попке!», «чижик-пыжик, где ты был?», «стой, попалась, птичка, пой!»… И даже такие недозволенные корневые сочленения, как «а ху-ху не хо-хо?» — вставали поперек головы и чуть не выскочили в ответ на вопрос проводницы, не хочу ли я чаю.

Я боялся, что в купе мне попадется кто-нибудь, кто будет пить водку и петь цыганские песни, как это было с одной моей знакомой ирландкой, которую еле откачали наутро. Но всё было отлично: чай — крепким, а попутчик Олег Васильевич — любезным и молчаливым: строгий молодой человек в хорошем костюме, окончил пединститут, бывал в Европе, занимается бизнесом. У него была бутылка коньяка с разными блямбами, поэтому выпил я совсем мало. Мы поговорили по-немецки обо всем и ни о чем, тары-бары-разбазары и всякие шутки-прибаютки, он интересовался, как после кризиса дела на бирже, я отвечал, что ничего, идут, наверно.

Он, оказалось, работает в какой-то инспекции, и на мой понимающий вопрос, что такое «распил бабла», о котором все говорят, объяснил на салфетке, что это делается легко и просто — предположим, в реале три таджика врыли за час в землю десять труб, а мастер с ревизором пишут: «затрачена тысяча человеко-часов, уложено сто труб, ушло десять тонн стройматериалов», после чего бабло за виртуальные трубы, человеко-часы и стройматериалы для воздушных замков делятся вполне реально, всем по куску:

— Даже новое слово для этого выдумали: «освоить средства»…

— От «свой», моё? Моё сделать?

— Ну… У всех же один принцип: если трахать — так королеву, воровать — так миллион, вот и осуществляют непреклонно… — Он пристукнул по газете, которую читал: — А чего вы хотите? Вот, — зачитал он, — пишут, что Россия плотно сидит в десятке стран с самыми опасными условиями ведения бизнеса, а по уровню коррупции заняла 154-е место в мире, на двадцать позиций хуже Зимбабве…

— Почему такое?

— По-русски читаете? Есть такой журналист-камикадзе, Пионтковский — вот он пишет, прочтите заключение… — И Олег Васильевич развернул ко мне газету, указав на абзац, где я хоть и медленно, но прочитал про себя: — «…отсталая сырьевая экономика, которую и экономикой-то назвать нельзя — одни взятки да откаты, системная коррупция, пылающий Кавказ, вымирающее от алкоголизма и наркомании население, больная и неразвитая политическая система, эклектичная внешняя политика, движимая разными комплексами и бизнес-интересами и т. д. — это Россия сегодня, страна-деградант…»

Всё это я, к сожалению, понял и затих — сказать было нечего, только спросить:

— А почему всё такое?

Он объяснил:

— А потому, что совок 70 лет в клетке сидел, света божьего не видел. А как выпустили его из клетки — так и кинулся на деньги и роскошь, как голодный волк на мясо… Самые шустрые стали пожирать всё вокруг, ну а народ только ушами хлопал и про демократию сказки слушал… — Он помолчал, стал со вздохом собирать газетные листы: — Поэтому богатеи своих детей и внуков к вам отправляют, а тут только бабло рубят, средства осваивают… Никто ни во что уже не верит, после перестройки был всплеск, а сейчас — опять болото, только теперь уже на много лет вперед… Кстати, вот тут написано, что с будущего года вводятся новые правила для немцев, чтобы въехать в Россию, — читали, нет?

— Не читали, нет. А что?

Он зачитал с последней страницы:

— С 1 ноября 2010 года гражданам Германии для получения визы в Российскую Федерацию надо представить в посольство РФ и Германии выписку с банковского счета — раз, справку о доходах — два, документ о регистрации фирмы — три, если пенсионер — справку о размере пенсии, это четыре, свидетельство о наличии и стоимости собственности — пять… Вот наши мудаки! Вместо того чтобы пошире открывать двери, они их запирают!.. Я немцев знаю: они даже своим папам и мамам не говорят, какая у них зарплата, — что, в посольстве писать будут? Больше им делать нечего! Кто же поедет, когда всю подноготную о тебе выспрашивают?

На мой вопрос, правильно ли я понимаю слово «подноготная» — это то, что под ногами, на чём стоишь, что имеешь? — Олег Васильевич жёстко ответил:

— Нет, что под ногтями… куда гвозди загоняли… — и на мое непонимание, при чём тут ногти, гвозди и виза, объяснил, что в русском языке полно таких словечек из старых пыточных времён: — Ну, типа, тянуть жилы, гнуть в три погибели… согнуть в дугу… стоять как вкопанный… Вот говорят — «подлинная правда»… Значит, настоящая, главная, да?.. А от чего это слово идёт, знаете?

— Нет, не знаете. От «длинная»? Большая правда? Гросс?

— «Длинники» во времена Грозного — это такие просмоленные кнуты с кусочками свинца, еще от татар остались… И что человек под этими кнутами говорил, то и была главная правда… Чему удивляться? Россия всегда была большим Косово…

Где-то у него в карманах зазвонил телефон, он устроился на долгий разговор, а я лег на свою полку, хотел записать в дневник новые лексемы, но задремал под нервный тик колёс и сквозь сон слышал, как он тихо, стараясь не шуметь, подключил ноутбук, надел наушники и допоздна вкрадчиво клацал по клавишам, побуркивая в микрофон что-то вроде:

— Вот сучка… Не идет из-подо льда… Сколько же проектов можно сожрать зараз… а не подавишься ли… если что, у нас с этим строго… никаким кризисом не отговориться…

Сквозь сон начало думаться о встрече с Машей… Я даже не успел ей позвонить… Ничего, завтра. Как это будет?.. Что?.. Где?.. Не опасно ли?.. Вот случилась же неприятность с Хорстовичем, моим приятелем. Хорошо, жив остался…

Этого парня я знаю с детства — мой папа и его отец, Хорст, вместе работают на заводе, поэтому мы называем его Берндт Хорстович. Раньше он служил в одном турбюро в Мюнхене. Его хобби были русские красавицы: стены увешаны их снимками, все фото строго пронумерованы, а в папках хранились досье — письма красавиц, его ответы, новые послания.

Это была его картотека, которую он начал вести после того, как один раз был в Москве по льготной турпутевке и дал, по совету знакомых, ради шутки, объявление в «Учительскую газету», куда было дешевле всего: «Немец приятной наружности ищет русскую женщину для серьезного совместного будущего». После того как число писем за неделю дошло до сотни, он начал составлять картотеку.

Он нумеровал письма, раскладывал по группам, клеил фотографии. В список А попадают те женщины, с которыми он переспал бы с большим удовольствием. Их фото он подолгу рассматривал, а ответы писал длинные и обстоятельные. Русского языка Хорстович не знал, но у него был помощник — казахстанский немец-переселенец из Джезказгана, раньше Евгений-Женя, а сейчас Ойген, который брал по 3 евро за письмо. Хотя многие и утверждают, что русские немцы вобрали в себя худшие черты обоих народов, этот Ойген был милый парень без претензий и притязаний, хоть и весьма ограниченный, если не сказать — туповатый (один раз, например, удумал резать на Пасху барана в детской песочнице в центре Мюнхена при детях, отчего детей в истерике увезли на «скорой помощи», а полицейским он объяснил, что кровь уйдет в песок — и всё путём, они в Казахстане всегда так делали, с чего шум и гам, он не понимает). Список В — для женщин, с которыми Берндт Хорстович переспал бы охотно. Им писалось покороче (один евро за письмо). Самые уродливые попадали в список С, и цена им: стандартный отказ всегда одной и той же фразой: «Я чувствую, что мы не сойдемся характерами».

Письма претенденток были разные, но все содержали один и тот же мотив: вырваться, бежать! Женщины изо всех сил расписывали свои хобби и плюсы, причем очень красочно, с литературными сравнениями: Катерина, Анна Каренина, Татьяна… Были рассказы о карельских реках и берёзах, о соблазнительных таежных ночевках с ухой и грибами, о сибирской тайге (хотя слова «Tajga» и «Sibirien» для Хорстовича обозначали полный конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, вечный лед и снег, а люди от голода едят ягоды, коренья и насекомых). Кто-то пытался заманить на Алтай, когда цветёт женьшень. Какая-то учительница немецкого языка признавалась, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне, другая предлагала все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпускать: поймают и шапку сделают, а мясо корейцам продадут. А какая-то пожилая бухгалтер из Мордовии (сразу непоправимо попавшая в список С) страстно желала только одного: увидеть Париж — и умереть.