Паскаль Брюкнер - Дом ангелов Страница 8

Но сейчас у него появились другие заботы; он, быть может сам того не желая, в очередной раз поддавшись бесу вспыльчивости, убил человека. Надо было пойти в полицию, признаться, смыть грех со своей совести — гигиена души не менее важна, чем гигиена тела. Он не решался открыться Монике и тем более своему начальнику. Несколько недель он жил под бременем стыда, внимательно просматривал газеты, надеясь, что другая заметка опровергнет первую, — вдруг избитый им бедолага выжил? Но кого волнует смерть какого-то пьянчуги? Со временем, однако, угрызения совести пошли на убыль. И поскольку никакой представитель сил правопорядка не явился его арестовать, он решил, что ничего не было.

До того знойного дня в конце июля — назавтра они уезжали в отпуск в бухты Кассиса, — когда в метро на линии 12 Антонен пережил нечто, потрясшее его до глубины души. Он возвращался, осмотрев бывший дом терпимости в квартале Пигаль, на авеню Фрошо — кокетливый особняк с ухоженным садом за высокой оградой, где помещались когда-то мастерские Тулуз-Лотрека и Гюстава Моро. Он сел в метро на станции «Сен-Жорж», но на «Нотр-Дам-де-Лоретт» поезд встал. Голос в громкоговорителях пробулькал, что на линии «Конкорд» произошла серьезная авария. На официальном языке это означало самоубийство. Пассажиры, которым было предложено покинуть поезд, ругая на все корки идиота — нашел время и место кончать с собой! — вышли. Вагон опустел. Усталый Антонен замешкался; с ним остался только оборванный старик, странно ёрзавший за спинкой сиденья. Вскоре вагон наполнился зловонием: старик сходил под себя. При виде возмущенного лица молодого пассажира он захихикал, натягивая штаны, и исполнил танцевальное па.

— Противно тебе, да? Я мразь, а знаешь почему? Потому, что золото вечно…

Он смеялся, гордый своими подвигами, счастливый, что внушает отвращение. Его смех зазвенел металлическими нотками, как будто ему в горло напихали пружин от будильника, и закончился долгим приступом кашля. Гнойная корка запеклась в уголках его рта и морщилась вместе с губами. Антонен застыл на месте, чувствуя, как его пропитывают тошнотворные испарения. Он едва сдерживался, чтобы не схватить старика за шиворот и не ткнуть носом в его кучу. А тот продолжал свои нападки. Одно слово то и дело всплывало в потоке брани, жгучее слово, отражавшее всю его картину мира: мразь! Антонен бежал, потрясенный, и не решился рассказать об увиденном Монике. С него градом лил пот. Запах подонка отравил каждую его клетку. В эту ночь ему снились грязные пьяные люди, купающиеся в бормотухе и нечистотах.

Глава 4

Сердце, полное помоев

Воздух вдруг стал словно разреженным.

Антонен открыл другой Париж, скрытый под декором первого, — не город памятников и дворцов, но столицу опустившихся. Он дожил до тридцати лет, не осуществив ни одной своей мечты по той причине, что их у него не было. И вот в этой жизни, лишенной событий, в тоскливой рутине Провидение послало ему знак: сначала первый пьяница на бульваре Малерб, потом этот второй в метро. «Кто-то» открыл ему глаза — что же хотели ему сказать?

Месяцем позже, в конце августа, ему было поручено показать новым покупателям ту самую квартиру у парка Монсо, которую он не сумел продать весной. На этот раз сделка не имела для него никакого значения, столько всего произошло с тех пор: Антонен едва пробежал глазами досье, пришел с опозданием и с тайной надеждой, что еще один отброс общества преградит им дорогу и выблюет кишки на тротуар. Клиенты, проживавшая в Нью-Йорке чета французов, были заранее возбуждены, Антонену даже не понадобилось впадать в красноречие. Муж, финансист, то и дело отвечал на телефонные звонки, отдавая распоряжения на ломаном английском, жена переговаривалась с подругами: «какие планы, гениальный шопинг, маленькое кожаное платье от Версаче, совсем дешево». То была алчность вкупе с суетностью, любовь к спекуляции и горячка потребления. Но оба были достаточно умны, чтобы это понимать, и лучились таким благодушием, что им хотелось все простить. Через полчаса договор запродажи, предусматривающий десятипроцентную скидку, был подписан на краешке стола. Покупатели без конца распространялись о поэзии парижских крыш на фоне купола Пантеона и башен собора Парижской Богоматери. Они искали нюансов: после яркой синевы нью-йоркского неба, резавшей глаз, парижская голубизна, бледная, молочная, переходящая в сероватую белизну. Мягкий климат после студеной зимы и знойного лета. Их воодушевление было заразительно, и Антонену подумалось, не приняли ли они чего-то возбуждающего. В довершение всего они исполнили вальс без музыки посреди квартиры, и супруга уговорила Антонена станцевать с ней несколько па под аплодисменты мужа. Затем они чокнулись шампанским, которое доставил их шофер.

На улице Антонен, разочарованный слишком легкой победой, еще надеялся, что какой-нибудь пьяный подонок облюет лаковые штиблеты его клиентов, и они пожалеют, что сунулись в это злачное место. Но ничего такого не случилось. Сделка была успешной и даже с барышом, потому что квартал за несколько месяцев успел подорожать. Агентству досталась существенная прибыль. На работе Антонену пришлось выпить еще шампанского и выслушать ядовитые комплименты коллег. Ариэль поднял хвалебный тост в его честь, превознося его лишь для того, чтобы унизить остальную команду. Он закончил свой панегирик следующими словами:

— Знаете, в чем проблема богачей? Они симпатичны. У них столько денег, что их хочется любить, в их обществе все чувствуют себя лучше…

Антонен получил, помимо комиссионных, премию в три тысячи евро. Он пригласил Монику в дорогой ресторан, чтобы отпраздновать событие и после ужина воздать ей должное. Она полнее ощущала наслаждение в сиянии успеха. На сей раз Капитан Крюк не смог испортить пир чувств и был, к его вящей досаде, без объяснений заперт в прихожей.

Но эти мелкие радости меркли для Антонена перед откровением последних недель. Он не держал зла на первого клошара за то, что тот пять месяцев назад сорвал ему сделку, но не мог ему простить, что он забыл границы приличий. Как забыл их и тот, другой, что облегчался в вагоне метро. Первый не уважал себя, потеряв тем самым право на уважение других. Он, конечно, не заслуживал смерти, и Антонен ел себя поедом, но хорошее наказание ему бы не помешало. Эти двое представляли собой симптом всеобщего упадка. Антонен открывал дно, как девственник обнаженную женщину: с изумлением. Он никогда прежде его не видел — и теперь видел только его. То был другой город, грязный и запаршивевший, далекий от припудренной и подкрашенной столицы, которую продавали туристам. Париж не был праздником — Париж был клоакой. Может быть, здесь и билось сердце мира, но сердце, полное помоев. У стен зданий кишмя кишели на картонках опустившиеся существа, распространяя вокруг испарения своих изнуренных тел. Люди спотыкались о них вечерами, путались в их спальных мешках. Кучкуясь в окружении шелудивых собак, они прозябали в постоянной брани, стычках, пьянстве. Они хватали друг друга за грудки из-за любого пустяка, дрались насмерть, а потом впадали в прострацию до следующей вспышки ярости. У него на глазах его братья опускались до последнего предела и еще ниже. Как он мог так долго оставаться слепым?

Вот уже полвека Париж перестал быть народным городом. Реконструкция, начатая при Андре Мальро, изгнала беднейшие слои населения из центра, отданного на откуп среднему и высшему классам. Рабочие, ремесленники были вытеснены на периферию. Зато деклассированные элементы, отбросы общества хлынули в город просить у новых буржуа и богемы на прокорм. Народ уничтожили, заменив его народцем: так сосуществовали бок о бок зажиточность и крайняя нужда. Богатые выиграли, но за это приходилось платить постоянным зрелищем голодранцев, ночующих на асфальте и кормящихся из помоек. Нищета притаилась червоточиной в недрах изобилия. Это дошло до Антонена постепенно, и назад хода уже не было. Так он размышлял, когда некий нищий обосновался напротив агентства «Урбалюкс», перед церковью Сен-Дени дю Сен-Сакреман, на углу улиц Тюренн и Сен-Клод. Это было здание в неоклассическом стиле, за решетчатой оградой, тяжелыми колоннами и широкими лестницами смахивающее на греческий храм. Клошар по имени Мариус приволок деревянный контейнер, ставший его домом. Он выложил его изнутри картонками, соломой, старыми одеялами. Мариус был согбенный, злобный и невероятно грязный. Он жил, развалясь в собственных нечистотах, как свинья, разбрасывал вокруг тряпье, всевозможный мусор, пластиковые бутылки с сомнительными жидкостями. Верующие, идя к мессе, опускали головы, отводили глаза, борясь с совсем не христианским желанием прогнать его взашей. Нищий любил задирать их, богохульствовал, называл священников педофилами. Стервец все рассчитал: возле церкви, в зажиточном квартале, он был кругом в выигрыше. Католики обеспечивают себе рай, подавая нищим, левые тоже. Надо было видеть лица буржуа, обнаруживших у своего порога грязное существо на куче отбросов. Они улыбались ему, потому что сторонник прогресса считает своим долгом быть терпимым к нищете, но надеялись, что мусоровоз увезет его как-нибудь ночью с прочим мусором. Когда нищего с его странной постройкой увидел Ариэль Ван Хейфнис, он сморщил нос и пересек улицу, чтобы поговорить с ним.