Альберто Васкес-Фигероа - Айза Страница 8

— Ладно, хватит, — сказал он. — Сейчас наша проблема — перенести вот это все и не сверзиться вниз. Пошевеливайся, а то бригадир поглядывает в нашу сторону… и чуть что — позовет португальцев.

— Чертовы португальцы! — процедил Себастьян. — Некоторые работают за половину дневной платы, лишь бы им позволили ночевать на стройке. Так что деваться некуда!

Асдрубаль презрительно ткнул кирпичом в сторону города, простиравшегося у его ног:

— И ты все еще утверждаешь, что найдешь себе место там, внизу! Разве что на кладбище!

~~~

Лусио Ларрас успешно справился с приказом. С наступлением темноты он втолкнул упирающегося Мауро Монагаса в огромный серый «кадиллак» и провез его по самым темным и неузнаваемым улицам Ла-Кастельяны, Эль-Кантри и Альтамиры, прежде чем доставить в роскошнейший особняк своего хозяина. Тот принял Однорукого в элегантном кабинете, какой толстяку за всю его — уже долгую — жизнь не доводилось видеть ни во сне, ни наяву.

Дону Антонио Феррейре не пристало тратить время на общение с таким ничтожеством, как Мауро Монагас, поэтому он сразу же показал посетителю конверт, лежавший на столе.

— Здесь две тысячи боливаров… — сказал он. — Они твои. Взамен я хочу всего лишь образец почерка девушки, да чтобы ты держал рот на замке.

Толстяк Монагас, насмерть перепуганный с того самого момента, как Лусио Ларрас объявил, что ему придется пойти с ним, нравится ему это или нет, попытался унять неодолимую дрожь в своей единственной руке, сглотнул слюну и, собравшись с духом, спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Забрать ее себе, естественно, — абсолютно невозмутимо ответил дон Антонио даз Нойтес. — Подобное создание не заслуживает того, чтобы томиться в четырех стенах. А ну как однажды местная шпана возьмет да и поднимется наверх, чтобы ее оприходовать? Я же могу дать ей все, что она пожелает.

— Это будет нелегко. Ее братья…

— Ее братья — всего-навсего голодранцы, — уверенно перебил его бразилец. — Когда они обнаружат письмо и прочтут, что она уходит, потому что не хочет жить взаперти, они ничего не смогут предпринять. А попытаются — я позабочусь о том, чтобы их выдворили из страны. — Теперь он заговорил другим тоном, очень решительным. — Среди моих клиентов есть очень и очень влиятельные люди, — сообщил он и, поскольку собеседник молчал, почтительно внимая, продолжил: — Придется им смириться, а потом я вышлю им кое-какие деньги, чтобы не поднимали шума. — Он покачал головой, словно его самого огорчало подобное поведение. — Я знаю этот тип людей: они все реагируют одинаково.

— Эти — нет, — осмелился возразить ему Мауро Монагас, вновь преисполнившись отваги. — Они никогда не поверят, что она ушла, сколько бы писем им ни оставила.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что Айза особенная. — Он помолчал. — Особенная не только внешне, она необычна во всем, и ее семья это знает. Если вы ее похитите, они весь мир перевернут.

В ответ на это дон Антонио даз Нойтес, заправила всего венесуэльского преступного мира в сороковые годы, лишь зажег длинную гаванскую сигару и выпустил густое облако дыма.

— Позволь мне самому об этом позаботиться, — заметил он. — Нашел чем испугать. Твое дело — раздобыть образец почерка и держать рот на замке. — Он одарил его светской улыбкой и решил выказать щедрость. — Если дело выгорит и эта девушка даст мне возможность заработать столько, сколько я думаю, получишь еще две тысячи боло. Идет?

Говоря это, он протянул руку, открыл конверт и рассыпал веером двадцать банкнот по сто боливаров. Это зрелище, по-видимому, сломило последнее сопротивление Однорукого Монагаса, который протянул свою единственную руку, схватил деньги и сунул их в карман безразмерных линялых штанов.

— Как скажете, — послушно согласился он. — Но помните, что я вас предупреждал: это очень дружная семья, — убежденно сказал он в заключение.

Дон Антонио Феррейра развалился в кресле, вытянул ноги, положил их на небольшую банкетку и, продолжая курить, смерил взглядом толстяка и заговорил с ним, точно с ребенком, который сам толком не знает, что лепечет.

— Послушай, Монагас, — начал он. — Перестань переживать за них… или за нее. Это самое лучшее, что с ней может произойти. Какая судьба ей уготована? Сидеть взаперти, пока не выйдет замуж за какого-нибудь каменщика, который наделает ей детишек и будет ее поколачивать? — Он налил себе щедрую порцию коньяка, не выказав ни малейшего намерения угостить собеседника, и, глубоко вдохнув аромат напитка, продолжил: — В той среде, в которой она обитает, никто не сумеет оценить ее по достоинству. — Он, не спеша и смакуя, сделал глоток. — А вот со мной все будет по-другому: я предоставлю ей лучших клиентов. Немногих и самых избранных: людей с положением, способных оценить то, что я им вверяю. Не больше одной или двух услуг в день. Представляешь, сколько может отвалить какой-нибудь Мелькиадес Медина или сам Ганс Майер за то, чтобы провести ночь с такой вот девушкой, если она практически сама невинность. Я буду с нею щедр, можешь мне поверить: положу на ее счет в банке двадцать процентов того, что она заработает. — Он хитро улыбнулся. — Кто знает! Вдруг какой-нибудь чудак ею увлечется, заберет к себе, а там, глядишь, и женится. — Он встал и направился к двери, тем самым ясно давая понять, что собеседнику пора уходить. — Я могу сделать ее богатой, — подытожил он. — А ее семья ни на что другое не способна, кроме как держать ее в черном теле. Я уверен, что когда-нибудь она мне еще спасибо скажет.

Сидя в «кадиллаке», кружившем по незнакомым улицам, утопающим в зелени, Однорукий Монагас с банкнотами в кулаке, который он так и держал в кармане, безуспешно пытался привести мысли в порядок. Неужели все произошедшее не привиделось ему в кошмарном сне и он едет в одном из автомобилей дона Антонио даз Нойтеса, а в кармане у него столько денег, сколько он никогда не видел за свое почти шестидесятилетнее существование?

Две тысячи боливаров!

Две тысячи боливаров, а то, глядишь, еще две за такой пустяк, как что-нибудь написанное девушкой. Она часто, когда он за ней подглядывал, что-то записывала — по-видимому, очень личное — в дешевой тетрадке, которую затем оставляла на полке, и при этом ни ее мать, ни братья даже не пробовали посмотреть.

Почему?

Почему никто из них никогда не стремился прочитать, что она там написала?

Почему он сам, прекрасно зная о существовании тетрадки и испытывая такое влечение к девушке и ко всему, ее касавшемуся, ни разу не воспользовался долгим воскресным отсутствием жильцов, чтобы узнать об Айзе что-то еще из ее записок?

Что за странная сила заставляла его держаться подальше от простой тетрадки в синей обложке, которая лежала у всех на виду, но при этом все словно старались ее не замечать?

«Я не хочу, чтобы они возвращались, но как попросить их о том, чтобы они ушли?»

«Я люблю их, когда они рядом, и в этот момент не чувствую страха, но… что потом?»

«Как умер Дамиан Сентено? Или дон Матиас Кинтеро? Иногда они приходят ко мне и винят меня в своем несчастье, но при этом не объясняют, какое отношение я имею к тому, что они сейчас находятся в таком месте, которое их пугает и где им не по себе…»

Сидя на том самом стуле, на который садилась писать Айза, когда он часами за ней подглядывал, Однорукий Монагас тщетно пытался обнаружить хоть какой-нибудь смысл в рядах бессвязных фраз (почерк оказался мелким и в высшей степени аккуратным), заполнивших почти треть голубой тетради.

Кто были эти персонажи? Существовали ли они на самом деле, были плодом воображения девчонки, не находившей себе места в заточении, или же действительно речь шла о мертвых, которые с ней общались (это об их присутствии он догадался, заметив, что она словно разговаривает, даже не двигая губами)?

Было воскресное утро, немногочисленные постояльцы отправились на поиски менее вонючего и мрачного места, и толстяк Мауро Монагас, оставшийся один, почувствовал озноб, несмотря на духоту в каморке, в которую практически не поступал воздух. Он медленно обвел взглядом комнату, пытаясь увидеть сидевшие на койках тени всех этих существ, которые, похоже, стали здесь частыми гостями.

«Что они от меня хотят? Как убедить их в том, что, как бы я ни пыталась, я ничего не могу для них сделать?»

Он не смог продвинуться дальше четвертой страницы и вернулся к себе, поспешно покинув каморку, которая теперь казалась ему населенной призраками. Ему даже чудилось, что он слышит за стеной приглушенные голоса и неясные шорохи.

Кем была эта девчонка, перед лицом которой он чувствовал себя неспособным произнести и полдюжины связных слов? В ее присутствии на него нападала такая же робость, как в детстве в присутствии громадного мулата, который зверски избивал мать, гоняя ее по всему дому, после чего они запирались на целые часы в одной из комнат.