Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский) Страница 8

Великолепная и исключительно необычная линия поведения. И вообще – все это исключительно интересно и благотворно-целительно. Каждое слово – целая, законченная проповедь. Исключительно, исключительно душеполезно и нравственно чисто.

– Исключительно интересно, – сказал я вслух, обращаясь к Мэтерсу.

– И вот что я еще скажу: такой жизненный принцип ведет к умиротворенности и создает чувство удовлетворенности. Тебе уже не задают лишних вопросов или вообще не задают вопросов, так как знают: ответ всегда будет один и тот же – «нет». А через некоторое время всякие мысли, которые заведомо обречены на неисполнение и неудачу, которые все равно будут отвергнуты, поленятся вообще прийти в голову.

– Но ведь бывает же так, что если от всего отказываешься, то лишаешь себя каких-то самых простых удовольствий, и жить тогда становится скучно, – начал я излагать мысль, которая не поленилась прийти ко мне в голову. – Ну вот, например, если бы я взял и предложил вам стаканчик виски, а вы бы...

– Те немногие знакомцы, с которыми я еще знаюсь, – перебил меня старик, – обычно проявляют достаточно предусмотрительности и такта и устраивают подобные предложения таким образом, что я могу оставаться верным своему принципу и в то же время принимать предлагаемый виски. Меня спрашивали – и не единожды, заметьте, – спрашивали так: не откажусь ли я от виски или от чего-нибудь там другого...

– И ответ был: нет, не откажусь?

– Ну конечно!

Джоан в ответ на это признание старика ничего не сказала, и я почувствовал, что оно пришлось ей не по нраву. Мне показалось, что ей стало как-то неловко и неудобно пребывать во мне. Похоже было, что и Мэтерса охватило какое-то беспокойство. Он склонился над чашкой, словно совершал какое-то таинство. Потом стал пить чай так, будто вливал его в пустую, гулкую бочку.

Истинный праведник.

Опасаясь, что приступ разговорчивости у старика неожиданно закончился, я решил растормошить его следующим вопросом:

– А не знаете ли вы, где сейчас тот черный металлический ящичек, который еще совсем недавно находился вон в той дыре под полом?

И я показал пальцем на отверстие в полу. Старик неопределенно покачал головой, но ничего не сказал.

– Вы отказываетесь сообщить мне, где теперь этот ящичек?

– Нет, не отказываюсь.

– А возражаете ли вы против того, чтобы я его взял?

– Нет, не возражаю.

– Ну, в таком случае, где же он?

– А как тебя зовут? – вдруг резко спросил старик.

Этот вопрос меня весьма озадачил. Он не имел никакого отношения к тому, о чем мы беседовали, но более всего меня поразила не его неуместность, а то, что при всей простоте вопроса я не мог на него ответить. Меня это потрясло – я не помнил, как меня зовут, не знал, кто я такой, не мог сказать, откуда явился, зачем нахожусь в этой комнате. Я понял, что ни о чем не могу сказать с определенностью, ни о чем, кроме одного – я наверняка знал, что ищу черный металлический ящичек. Ошибся: я знал еще, что старика, сидящего на стуле, зовут Мэтерс и что его убили ударами велосипедного насоса и лопаты. А вот имени своего я не знал.

– У меня нет ни имени, ни фамилии, – удрученно пробормотал я.

– Ну вот видишь, как же я в таком случае могу сказать тебе, где находится этот ящичек? Ведь ты даже и расписку в его получении подписать не сможешь! Так не положено. Это все равно, что бросать деньги на ветер или кольца дыма из трубки пускать. Если у тебя нет ни имени, ни фамилии, как же ты сможешь оформлять юридически заверенную бумагу?

– А разве это сложно – взять себе какие-нибудь имя и фамилию? – нашелся я. – Чем плохая фамилия – Дойл или Спилмэн? И Свини ничуть не хуже, и Хардимэн, и О’Гэра – тоже хорошие фамилии. Выбор есть, и большой выбор. В отличие от большинства других людей мне вовсе не обязательно носить одну и ту же фамилию.

– Мне не нравится фамилия Дойл, – пробурчал старик, но чувствовалось, что на самом деле ему все равно.

Выбирай фамилию Бари. Синьор Бари – знаменитый тенор. Когда великий певец появлялся на балконе собора Святого Петра в Риме, не менее полумиллиона человек собиралось на огромной плошали, чтобы его послушать. Вся пьяцца была забита народом так, что и яблоку негде было упасть.

К счастью, эти слова были слышны только мне и не слышны – в обычном понимании этого слова – никому другому. Мэтерс стал вглядываться в меня еще пристальнее.

– А какой твой цвет? – вдруг спросил он.

– Мой цвет?

Я растерялся, не понимая, что он имеет в виду.

– Ты что, разве не знаешь, что у каждого человека – и у тебя тоже – есть свой цвет?

– Эээ... ну... довольно часто мне говорят, что у меня красное лицо.

– Я совсем не это имею в виду.

Внимай каждому его слову. Наверняка он сейчас расскажет что-нибудь очень интересное. И поучительное.

Я понял, что мне следует подробнее расспросить старика про цвет.

– Вы отказываетесь пояснить свой вопрос о цвете?

– Нет, не отказываюсь.

Мэтерс плеснул еще чаю себе в чашку.

– Ты, без сомнения, должен знать, что у каждого ветра свой цвет.

Мне показалось, что старик зашевелился на своем стуле – наверное, примостился поудобнее, – и произвел на своем лице какие-то перемены, в результате которых оно приобрело выражение чуть ли не мягкости и благожелательности.

– Нет, ничего такого я не замечал, – вынужден был признать я.

– Знай же, в литературах всех древних народов можно обнаружить свидетельства того, что древним было известно, что у каждого ветра есть свой цвет[6]. И да будет тебе известно, что имеются четыре основных ветра и восемь дополнительных ветров – и у каждого свой цвет. Ветер с востока – фиолетовый, а с юга – серебристый. Северный ветер непроницаемо черен, а западный – янтарного цвета. В давние времена люди обладали способностью воспринимать эти цвета, они целыми днями сидели на пригорках и наслаждались цветастой красотой ветров. Они видели, как ветер поднимается и утихает, как меняет он оттенки. Они созерцали великолепное зрелище, когда несколько ветров смыкаются, сходятся вместе и перемешиваются, и тогда цвета их переплетаются, как ленты, которыми украшают свадьбу. И можешь не сомневаться – наблюдать все это было занятием неизмеримо более достойным, чем сидеть, уставившись в газету. А у дополнительных ветров – цвета неописуемой изысканности, мягкости и нежности: красновато-желтые, серебристо-фиолетовые, серовато-зеленые, с оттенками черного и коричневого. Трудно себе вообразить нечто более утонченно-прекрасное, чем поля, леса, холмы, покрытые муравой, на которые проливается легкий, благодатный дождик, подкрашенный красновато-желтым юго-западным ветерком!

– А вы сами видите все эти цвета?

– Нет, не вижу.

– А вот вы меня спросили про мой цвет... А как человек обретает свой цвет?

– Цвет человека, – медленно произнес старик, – зависит от цвета ветра, преобладающего в его дыхании.

– А разрешите полюбопытствовать – каков ваш собственный цвет?

– Светло-желтый.

– Если я вам не надоел своими расспросами, позвольте поинтересоваться, какой смысл в том, чтобы знать свой цвет или вообще в том, чтобы иметь его?

– Большой смысл. По цвету, например, можно определить продолжительность жизни. Желтый свидетельствует о долгой жизни, и чем светлее оттенок, тем лучше.

Это исключительно интересно и поучительно. Каждое предложение – это целая, законченная проповедь. Попроси его разъяснить все подробнее.

– Сделайте милость, объясните, пожалуйста, подробнее.

– Все дело в том, чтобы вовремя получить маленькую рубашечку, – сказал старик, но я не понял его объяснения.

– Маленькую рубашечку? Какую рубашечку? И причем здесь...

– Да, да, маленькую рубашечку. Дело вот в чем. Когда я родился, в доме присутствовал один полицейский, у которого был дар видеть ветер. Дар этот, должен вам сказать, становится все более редким. Так вот, сразу после того, как я появился на свет, он, этот полицейский, вышел из дома – того дома, где я родился, – чтобы выяснить, какого цвета был ветер, преобладающий на холме, на котором стоял дом. А у него с собой имелась загадочная сумка, полная каких-то бутылок, бутылочек, отрезков материи, и еще у него был с собой набор портновских принадлежностей. Через минут десять полицейский вернулся в дом, и в руке он держал маленькую рубашечку. Он сказал, что эту рубашечку моя мать должна надеть на меня, что она тут же и сделала.

– А где он взял эту рубашечку? – удивился я.

– Как где? Он сам ее и сделал, тайно от всех, на заднем дворе, думаю, что скорее всего в коровнике. Рубашечка была тоненькая и легонькая, как паутинка. И сделана она была из такого тонкого материала, что простым глазом ее и не увидишь, а чтобы увидеть, надо держать ее против светлого неба, хотя, конечно, случайно край ее можно заметить и без того, чтобы выставлять ее на свет. Рубашечка, должен вам заметить, была наичистейшего, наисовершеннейшего светло-желтого цвета. Знаете, у каждого цвета есть сердцевина и верхняя кожица. Так вот, рубашечка была оттенка такой верхней кожицы светло-желтого цвета. Вам понятно?