Дельфин де Виган - Но и я Страница 8

Теперь мы всегда встречаемся только в кафе. Вокзал становится опасным — Но нельзя долго оставаться в одном и том же месте. И это — тоже часть ее жизни. Уметь устроиться. Вовремя уйти. Не лезть на рожон. Избегать риска. На улице свои правила, свои законы. Лучше всего оставаться незаметным. Опускать глаза. Сливаться с обстановкой. Не нарушать чужую территорию. Избегать чужих взглядов.

На улице она добыча.

Сегодня она рассказывает мне о потерянном времени, о часах ходьбы в никуда, просто чтобы согреться, отдыхе в тепле супермаркетов, необходимой осторожности, стычках с охраной. Она описывает мне все те места, которые мы никогда не видим, но которые так хорошо ей знакомы, — подвалы, парковки, склады, технические здания, заброшенные карьеры, ангары. Она не любит говорить о себе. Она делает это, рассказывая о других, о жизни тех, кто попадается на ее пути, об их заскоках, о насилии. Она рассказывает о женщинах, об обычных женщинах, она говорит: обязательно запиши это, Лу, твоими умными словами — не бомжихи, не отморозки, нормальные женщины, которые потеряли работу или ушли из дома, потому что их били мужья, они находят приют в муниципальных ночлежках или живут в своих машинах, тысячи женщин, которых мы встречаем каждый день и не замечаем, не хотим замечать, тысячи женщин, живущих в жалких отелях, отстаивающих многочасовые очереди, чтобы накормить детей, и ждущих с нетерпением, когда же откроются бесплатные столовые.

В другой раз она рассказывает мне о каком-то типе, который следил за ней целый день, она не знала, как от него отделаться. Он подсел к ней на скамейке в парке Сен-Мартен, когда она поднялась, он пошел за ней, она перепрыгнула через турникет в метро, втиснулась в самую толпу, он не отставал… По словам Но, было очевидно, что ему нечем больше заняться, настоящий придурок, она таких чует за версту. Дело закончилось тем, что Но набросилась на него с ругательствами посреди улицы, она так орала, что этот придурок ретировался. Она постоянно на взводе и не выносит, когда люди смотрят на нее, вот и в кафе то же самое, стоит кому-то обратить на нее внимание, как она тут же посылает его к такой-то матери («Тебе что, нужна моя фотка? Или у меня с рожей не в порядке?!»). В Но есть что-то такое, что вызывает уважение, и в большинстве случаев люди поднимаются и уходят, не развивая скандал. Один раз какой-то дядька пробормотал «бедная девочка» или что-то в этом роде, Но тут же взвилась, плюнула на пол, ему под ноги, в ее взгляде было столько ненависти, что тип быстренько умотал восвояси.

Иногда Но рассказывает о женщине, которая ночует в конце улицы Оберкампф и отказывается идти в приют. Каждый вечер она устраивается перед цветочным магазином, со своими пластиковыми баулами, которых у нее шесть или семь, разворачивает одеяло, бережно расставляет сумки по его периметру и спит так каждую ночь. Я спрашиваю, сколько ей лет, Но не знает, сильно за пятьдесят, говорит она, однажды она столкнулась с ней, когда та выходила с медосмотра в соцслужбе, — у нее были жутко опухшие ноги, и вся она сгибалась пополам и еле-еле шла, Но помогла ей донести сумки до угла Оберкампф, женщина сказала — я вам бесконечно благодарна. Надо слышать, как она говорит, добавила Но, точно телеведущая.

Вчера в муниципальной столовой «Обеды Святого Евстахия» две женщины подрались из-за валявшегося на полу окурка. Сигарета была выкурена едва наполовину, и женщины бились насмерть. Когда их наконец растащили, та, что помоложе, сжимала в кулаке солидный пук волос противницы, а у той еще и весь рот был в крови. Первый раз за все время голос Но дрожит и прерывается. Я знаю, что она не может избавиться от этих жестоких картин. Я вижу, что это причиняет ей боль, она говорит — вот во что мы превращаемся, в животных, в чертовых животных.

Она описывает мне свои дни — все, что она видит, о чем слышит, я слушаю затаив дыхание. Это ее подарок, я уверена, подарок на ее манер, с этим ее вечным выражением недовольства, с миной отвращения. И она часто говорит — отвяжись, отстань, оставь меня в покое, или еще — а ты что думала? Это вопрос лишь по форме, по сути же это, как если бы она мне сказала — что ты выдумываешь, сама-то веришь, и вообще, во что ты веришь, ты веришь в Бога?

Это бесценный подарок, который ложится на мои плечи тяжким грузом, я не знаю, достойна ли его. Подарок, который меняет мир вокруг меня, ставит под сомнение все существующие теории.

10

Декабрьский день. Небо — тяжелое и низкое, такое любят описывать поэты, все окна в кафе запотели, на улице льет как из ведра. До школьного доклада остается два дня, я уже исписала целую тетрадь и сейчас продолжаю строчить на предельной скорости, я так боюсь, что сегодня мы видимся в последний раз, боюсь той минуты, когда мне пора будет идти, я чувствую, что мне чего-то недостает, чего-то важного, я по-прежнему ничего не знаю ни про ее семью, ни про родителей. Каждый раз, когда я пытаюсь об этом заговорить, она делает вид, будто не слышит, или заявляет, что слишком устала, или ей вдруг пора возвращаться. Единственное, что мне удалось выяснить, — мама Но живет в Иври. И она ею никогда не занималась. В двенадцать лет Но поместили в приемную семью. С тех пор она видела мать два или три раза, очень давно. Кажется, у нее есть сын, она вроде бы устроила свою жизнь.

Сегодня вечером слишком поздно, слишком поздно для чего бы то ни было — вот что я думаю; фраза крутится у меня голове — слишком поздно для Но, а я вернусь в свой уютный дом.

Когда начинается это «слишком поздно»? С какого момента становится поздно? Было ли уже поздно, когда я встретила ее в первый раз? Или полгода назад? Год, два, пять? Можно ли выбраться оттуда? Как это вообще может случиться — оказаться на улице в восемнадцать лет, безо всего, безо всех?! Неужели мы настолько незначительны, настолько ничтожны, что мир, огромный и важный, продолжает себе вращаться как ни в чем не бывало, не задаваясь вопросом — есть ли у нас крыша над головой? А мне-то казалось, что я смогу ответить на эти вопросы… Я заполнила записями всю тетрадь, перелопатила Интернет, подобрала статьи и социологические опросы, проанализировала статистические данные, и… все это оказалось бессмысленным, потому что проблема остается за гранью понимания, даже если у тебя самый мощный IQ в мире. Я сижу здесь с истерзанным сердцем, с севшим вдруг голосом, сижу точно тупая кукла, а ведь нужна самая малость — просто взять ее за руку и сказать: «Пойдем ко мне».

Я дописываю последние строки, больше для видимости. Она замолкает, на часах шесть вечера. Возможно, мы видимся в последний раз, у нее впереди — пустота, никаких планов, никакого пути, никакого запасного выхода. Она не знает даже, где будет сегодня спать, я вижу, что она тоже думает об этом, но сама ничего не говорит. Наконец я поднимаюсь.

— Так, ладно… Э-э… В общем, мне надо идти…

— О'кей.

— Ты останешься здесь?

— Ага, посижу еще немного.

— Хочешь, закажи еще что-нибудь?

— Не, не надо, обойдусь.

— Ты… Ты еще появишься на вокзале?

— Мож-бы… не знаю…

— Может, увидимся во вторник, в это же время? Я тебе расскажу, как прошел доклад?

— Ну валяй, если тебе охота…

Я спускаюсь в метро, и у меня кружится голова. Это страх — гораздо сильнее, чем тот, что я испытываю перед докладом. Как если бы меня обязали делать доклад раз в неделю до конца моих дней — вот какой страх, у него нет названия.

11

В самом центре нашего города есть другой город, невидимый нам. Там живет женщина с семью пластиковыми сумками, которая ночует прямо на тротуаре. Мужчины, коротающие время на вокзалах или под мостами. Люди, которые спят на кусках картона или свернувшись на городской скамейке. Но однажды мы вдруг начинаем их замечать. На улицах, в метро. И не только тех, кто просит милостыню, но и тех, кто прячется от взглядов. Мы замечаем потертую куртку, дырявый свитер, неловкую походку. И наступает еще один день, когда мы привязываемся к кому-то из них и начинаем задавать себе вопросы, искать причины и объяснения. А потом мы начинаем считать. Их тысячи. Десятки тысяч. Как симптомы разъедающей наш мир болезни. Таков порядок вещей. Но на мой взгляд, для начала неплохо бы открыть глаза и научиться видеть.

Ну вот, это было заключение. Смотрю на часы — уложилась в отведенное время. Думаю, что лицо мое такого же ярко-красного цвета, как и мой свитер, стою, опустив голову, не решаюсь взглянуть на мсье Марана, шуршу записями, надо возвращаться на свое место, но я не уверена, что хватит сил, когда я волнуюсь, ноги почему-то вечно отказываются слушаться. Почему они ничего не говорят, такое странное молчание, умерли они, что ли, все разом? Или они громко смеются, а я ничего не слышу, потому что вдруг оглохла? Я не решаюсь поднять голову, если бы только я была оснащена функцией «немедленная телепортация на десять минут вперед», меня бы это очень устроило. И вот они хлопают, нет, мне это не снится, я стою перед классом, и они все аплодируют мне, даже Леа Жермен и Аксель Верну. Мсье Маран улыбается.