Михаил Елизаров - Мультики Страница 8

Аня вдруг догадалась, что я чувствую.

— Обиделся? — ласково поинтересовалась она. — Зря. У него, — она посмотрела на Козуба, — все-таки день рождения. Вот у тебя когда день рождения будет… — начала Аня, но ее перебил внезапно появившийся Шайба:

— Пошли, быстро! — Шайба потянул меня за рукав. — Там это, карусель…

— Что? — не понял я.

— Светка дает сеанс одновременной игры! — пояснила Аня. — Иди, иди, пока она добрая, — сказала и вернулась к своему пасьянсу. Я же поплелся за Шайбой.

В коридоре курили и гоготали Куля, Тоша, Паша Конь и Тренер.

— О, вот и Рэмбо, первая кровь. — Куля кивнул на дверь номера. — Подожди малехо, там щас Бонька старается.

— Уж так старается! — подхватил Тоша. — Аж штаны до полжопы сползли!

— Кое-кому рекомендую в щелочку подсмотреть, — сказал Куля, — чтоб заранее встал! Чтоб как у волка на морозе стоял! — Тут он оттопырил согнутую в локте руку со сжатым кулаком — известный похабный жест, одновременно имитируя металлический звук, будто выпрямилась тугая пружина. — Бдяум! — прогудел Куля, пацаны засмеялись, а Паша Конь чуть приоткрыл дверь.

В сумрак номера сразу врезался тонкий полупрозрачный ломоть света и чуть проявил кровать. Там, между расставленных Светкиных ног, смешно прыгала толстая белая жаба. Она существовала отдельно от спины в задранном свитере, от взлохмаченной Бониной головы, безвольных ног, словно Боне до того перебили позвоночник.

— Э, але! — Голова чуть повернулась. — Дверь закрыли!

Света стеснительно посмотрела на меня из-за плеча Бони:

— Не понимаю, что оно вам дает… Я закрыл дверь.

— Кто следующий? Рэмбо, ты пойдешь? Или Шайба?

— Пусть он, — предложил Шайба.

Боня через пару минут вышел, застегивая ремень. Штаны возле ширинки были полностью уг-вазданы белыми разводами.

— Ну, че? — подмигнул Тренер.

— Как обычно. — Боня приосанился. — Две палки, не вынимая!

— Рэмбо, твоя очередь, — подтолкнул Куля, и я зашел в номер.

Света стояла раскорячась и вытирала между ног уголком простыни:

— Да сколько же вас, а?! — Она снова легла на спину, раздвинув согнутые ноги, как роженица. — Давай по-быстренькому, — шепнула Света. — И кончай в меня, разрешаю, я по-любому после вас пойду подмываться…

Не пойму почему, но это «подмываться» подействовало на меня возбуждающе — в нем ощущался какой-то плеск мыльной воды, рука с маникюром и промежность. Я тотчас же кончил. Только для вида еще поелозил на Светке минуту. Потом с каким-то холодным, бесчувственным любопытством потрогал Светкины «мульти-ки» — белые большие полушария с крупными, как мизинцы на ногах, сосками. Вокруг «мизинцев» торчали редкие длинные волоски. Стало неприятно.

— Их это… выдрать надо, — сказал я, складывая пальцы пинцетом.

— Я тебе выдеру! Кое-что! — недовольно отозвалась Света и ударила меня по руке. — А теперь слазь быстро! Не нравится ему! Хера теперь получишь…

Когда отстрелялся Шайба, Света пошла в душ, а мы всей толпой сели за стол и допили «горькую стрелецкую». Из закуски оставались лишь маринованные кальмары. Всю эту смесь заполировали самогоном, после чего мир настолько накренился, что едва держался на ногах. Мелкими шажками, вдоль стеночки, я кое-как добрался до кровати.

Заснуть не удалось. Едва я прилег, налетели пьяные пропеллеры. От муторных тошных виражей захватывало дух. На соседней кровати прорвало Боню. Он блевал, повернувшись на бок, не вставая, как раненый. Вслед за ним вырвало Тренера. Паша Конь стащил наволочку и рыгал в нее. У меня мелькнула мысль добежать до умывальника, но кислый запах чужой рвоты подстегнул рефлекс, и я просто свесился с кровати, чтоб не пачкать постель…

Наступило утро горько-стрелецкой казни — чудовищное коллективное похмелье, одно на всех.

Насвинячили не только мы. Соседний четырех-местник тоже оказался заблеван. А в коридоре еще раньше постарался Шева — весь пол был в подсохших лепешках. Козуб с больной головой, охреневший от такого невиданного разгрома, крыл нас на каждом шагу матом, ведь отчитываться перед сторожами предстояло ему, а те уж наверняка нажаловались бы его матери…

Вскоре выяснилось, что никто не хочет убирать. Лысый кричал, что он с Мариной вообще ни при чем, и это была правда — они не мусорили. Куля хотел припрячь на это дело Аню и Свету, но девчонки ответили, что согласны прибрать со стола, а подтирать, как сказала Аня, «чужую рыгачку» они не собираются. Козуб то бесновался, то совестил нас. Мы и сами понимали, что надо бы взяться за уборку, но без подручных средств — тряпок, совков — всем было западло.

Время шло, мы вяло переругивались, потом Козуб опомнился и раздобыл две лопаты для чистки снега. Этими лопатами мы сгребали лепешки и выбрасывали в открытые окна — комнаты все равно необходимо было проветрить, дух там стоял ужасающий. Снаружи мы для маскировки присыпали блевотину снежком, хотя Тоша и говорил, что пусть лучше расклюют вороны, ведь им тоже жрать надо. И всю обратную дорогу в электричке мы донимали Тошу, что он «юннат», шутили, что вороны, наклевавшись пьяной каши из кальмаров со «стрелецкой», будут криво летать, с веток падать… В общем, возвращались более или менее весело. Так мы отметили день рождения Козуба. Это была суббота, а в воскресенье мы снова вышли на промысел.

С февраля школа ушла на самый дальний план. Одноклассники казались мне сущими детьми, огорчающимися из-за оценок, передающими какие-то записочки — пятнадцатилетние лбы! Учился я спустя рукава. С гуманитарными предметами как-то справлялся сам, а для алгебры, геометрии и физики вовремя приспособил сидящего за соседней партой Илью Лившица. Его не особо любили в классе за язвительность и самомнение. И еще дразнили, потому что у него уже росли усы — не реденькие, подростковые, а черной густой щеткой.

Где-то в ноябре я подошел к Лившицу и сказал:

— Лившиц, если тебя кто обижать будет — сразу говори мне. И на улице вдруг проблемы какие возникнут — отвечай, что Рэмбо знаешь…

И Лившиц без лишних намеков все понял. У нас обычно всегда совпадал с ним вариант, Лившиц сначала решал задания, потом передавал мне черновик минут за пятнадцать до звонка. Этого вполне хватало на четверку. Так что с грехом пополам учеба двигалась. Однажды, правда, Лившиц взбрыкнул. Как на грех, он попался каким-то посторонним пацанам, покладисто доложил,что «знает Рэмбо»,но пацаны-то были чужие и решили, что Лившиц просто издевается, говорит о персонаже из фильма. В общем, у Лившица деньги отобрали.

Прагматичный Лившиц на следующей контрольной по алгебре помощь урезал. Когда я стал его дергать, он зашипел, что не успевает сделать свой вариант, и только за десять минут до конца урока передал мне всего два задания, которых впритык хватило на тройку. Я ничего ему не сказал, но решил пошутить. Поговорил с Лысым и Шайбой, и они подстерегли Лившица возле школы.

Лысый, сдерживая смех, строго спросил Лившица:

— Национальность? — Тот стушевался и пробормотал:

— Русский…

Вмешался Шайба и несильно ткнул Лившица кулаком в грудь. И тут как бы невзначай, эдаким Трубадуром из-за поворота появился я со словами:

— Пацаны, а че это вы моего дружбана Илюху обижаете? Не надо… — Затем с укоризной повернулся к Лившицу: — Я же тебе говорил, Илья, если что, говори: «Я Рэмбо знаю, это мой кореш, я ему контрольные решаю»… Все ты, Илюха, забыл! Ну, ладно, иди домой, не бойся…

После такой профилактики с Лившицем проблем больше ие возникало. Ну, а по всяким глупым предметам типа истории, биологии, химии и английского у нас все равно меньше тройки никому не ставили. Трояк по географии — наша классная Галина Аркадьевна не простила мне Алферова — меня не волновал. А двойки бы она все равно не влепила, чтоб не портить успеваемость по классу. По русскому языку и литературе у меня были крепкие четверки, а единственная пятерка — по физкультуре.

Родители в какой-то степени махнули на меня рукой. Даже перед сном они уже шептались не о моей успеваемости, а все больше о Горбачеве, академике Абалкине, кооперативах. Я сознавал, как отдалился от семьи. Ничего толком не рассказывал, на все расспросы отделывался дежурным «нормально», произнесенным чуть раздраженным тоном. Однажды от такого особо резкого «нормально» у мамы задрожал подбородок. Вместе с уколом стыда я вдруг испытал прилив неожиданной злобы — за этот мой нечаянный стыд.

Особенно я почувствовал духовную дистанцию, когда меня потащили в гости к новым родительским знакомым. Я до последнего сопротивлялся — была суббота, меня ждали пацаны и наша работа, но отбиться не получилось. В метро, стоя рядом с ними, я боролся с незнакомым мне раньше чувством неловкости за родителей. Мама казалась жалкой и смешной в своем белом беретеизангорки, с нелепой авоськой, в которой покачивалось завернутое в бумагу блюдо с пирогом. Меня колотило от злости, когда папа, присаживаясь на лавку, обеими руками подбирал полы своего пальто, будто собирался срать, а не сидеть. Я специально отошел от них, а они, не понимая моего состояния, на весь вагон кричали то «Герман», то «сынок», пытались поправить шарф, вынуждая грубить и стыдиться самого себя — ужасная поездка.