Эрленд Лу - Мулей Страница 8

Кстати, все норвежские прыгуны с трамплина прошли в завтрашний финал. Кроме бедного Том­ми Ингербригтсена. Жалко его. Такой симпатяга. Он тоже прячет свое разочарование и говорит, что способен на большее, но на этот раз не удалось это продемонстрировать и что он желает победы товарищам. Нелегкое это дело — иметь папу рок- музыканта из Трёнделага. Наверняка это папаша заставляет Томми носить такие длинные волосы. У кузины Констанции был роман с прыгуном с трамплина, не помню, с кем именно, так этот гад все время норовил лизнуть ее в попу. Правда, он дал ей поносить фирменные солнечные очки, и они остались у нее, ну, когда они с прыгуном раз­бежались. Кшиштоф смотрел отборочные прыжки вместе со мной. Из поляков прошли двое. Адам Малыш и Роберт Матея. Я долго думала, стоит ли вслух комментировать усики Малыша. Они отвратные. Но все-таки не утерпела, высказалась, Кшиштоф обиделся.

18 февраля

Весь день мне ужасно хотелось нарисовать Ма­гомета. Для себя лично. Один маленький рисуно­чек. В жарких странах жгут датские и норвежские флаги, полный хаос, экстренные выпуски новостей, все по полной программе. Возможно, если я нари­сую Магомета и напечатаю рисунок в «Самоубий­це», меня убьет какой-нибудь мусульманин. Весьма заманчиво. Как-то даже обескураживающе просто. Но еще совсем не факт, что мусульмане читают «Самоубийцу». Подозреваю, им запрещено лишать себя жизни. Надо мне постараться помочь журналу с распространением. Можно ходить по квартирам в пригородах или в Грёнелёкке и продавать подпис­ку или на станциях метро, в переходах, где магази­ны, чтобы не зависеть от погоды в дождь и холод­рыгу, и хорошо брать с собой Финч Хаттона, тогда уж они наверняка растают, мусульмане наверное любят щенков не меньше, чем остальные. Я не знаю, какой у «Самоубийцы» тираж сейчас, но на­до, ой как надо добиваться его увеличения. На зем­ле развелось слишком много людей. И пусть это будут те, кто действительно хочет жить. А мы, ос­тальные, уступим им место.

Кшиштоф пришел, когда начались прыжки с трамплина. Все наши дошли до финальной серии, а вот Роберт Матея срезался после первого прыжка.

Малыш во второй серии прыгал так себе, Кшиштоф расстроился и снова ушел класть плитку, чтобы переждать сильнейших. Серебро и золото взяла Ав­стрия, бронзу, четвертое и седьмое место — мы. Вот досада, что я забыла, кто из них пополиз. Я спокой­но отношусь к тому, что Норвегии в этот раз до­сталось меньше медалей, чем обычно. Нам даже по­лезно, чтобы нас обошли и мы наконец поняли, что выигрывать — не типично норвежская особенность. Гораздо более типично для норвежцев кончать с собой. Я как раз сегодня читала об этом в газе­те. Один из комитетов ООН глубоко озабочен не­адекватно высоким процентом самоубийств среди норвежских подростков, он выступил с критикой наших властей, непозволительно мало уделяющих внимание этой вопиющей проблеме. Меня эта ин­формация не удивила. Назначилась к психогейру на завтра, кстати говоря. Надо не забыть взять с со­бой Финч Хаттона и сюсюкать с ним, будто я люб­лю его больше всего на свете, неплохо по доро­ге заскочить в зоомагазин на Кристиане Августе и явиться к психогейру с пакетом оттуда и с каким- нибудь ошейником, чтобы он увидел, что я уже вполне себе сумасшедшая собачница и иду по пути выздоровления, или как он там называет то состо­яние, которого он хочет от меня добиться.

19 февраля

Все-таки дура эта Констанция. Выдала ме­ня. Психогейр попросил мой дневник. Он счита­ет, что имеет право его почитать, поскольку сам надоумил меня его вести. Я, естественно, отказала. Никому не позволено совать нос в мои записи. Это секрет. У нас в семье никто никогда не писал. Мы не из тех, кто пишет. А я вот пишу. Привыч­ные семейные законы редко остаются неизменны­ми, если три четверти семьи разбиваются в Аф­рике на самолете. Но пишу я только для себя, а не для психогейра, так что я велела ему не суе­титься. Потом он спросил, как у меня с Финч Хаттоном, выстроились ли отношения, и я долго нахально врала, расписывая, какое это счастье — иметь собаку и что у меня появился такой друг, о котором я всегда мечтала, но не знала, что они бывают, и что мы неразлучны и даже спим вмес­те. Но выяснилось, что он разговаривал с Кон­станцией и ему известно, что Финч Хаттоном за­нимается она, а я только коротко вижусь с ним каждый день, и что я сказала, что не готова пока взять на себя такую ответственность. А кроме то­го Констанция сообщила открытым текстом, что я не произвожу впечатления уравновешенного че­ловека и по ее мнению могу предпринять новую попытку.

Я пулей вылетела из кабинета психогейра, за­быв Финч Хаттона, схватила такси и примчалась домой, но я и здесь чувствую себя в опасности, боюсь, что психогейр предпримет, как он выража­ется, меры и меня упекут в какую-нибудь клини­ку, даже думать об этом страшно, мало мне всего, еще и свободы лишиться, маяться под замком, нет уж. Жить в своем собственном ритме, ходить куда захочется, прислушиваться к себе, потихоньку во всем разбираться — только это может мне помочь, я это чувствую, но психогейр не хочет в это вни­кать, тем более после того, как я его в прошлый раз надула. Он считает, что меня нужно защищать от меня же самой, и в этом он наверно прав, но я все равно хочу, чтобы выбор оставался целиком и полностью за мной. Если я останусь жить, то по­тому, что всем своим существом почувствую пра­вильность такого выбора, а не потому, что кто-то помешал мне умереть. В такси я думала, что по­кончу со всем, как только доберусь до дому, что главное — опередить психогейра, но дома я рух­нула на диван, совершенно опустошенная, лежала, уставившись в потолок, пока не затрезвонил теле­фон, это был психогейр, он заставил меня пообе­щать, что, даже если я что-то решила, я не сде­лаю этого сегодня, он дал мне адрес в интернете, я заглянула туда вечером, там пишут, что жела­ние покончить с собой возникает из-за того, что боль, которую человек испытывает, в разы превос­ходит душевные ресурсы человека, его угнетает, что их не хватает, чтобы с болью справиться, и что большинство покушающихся на самоубийство ищут избавления от боли и облегчения, но облег­чение — это чувство, говорят они, а покончивший с собой ничего не чувствует, в том числе и облег­чения, и я вижу правоту их слов, но я все равно не хочу в психушку, а чувствую, что все этим и кон­чится, если я останусь дома, сюда заявится пси­хогейр с белыми халатами и перевозкой, и меня отвезут в больницу, где повсюду замки и двери, и начнут качать меня лекарствами, и все станет еще хуже, так что единственный выход для меня — исчезнуть.

20 февраля

Я сбежала. Покидала в папин командировоч­ный портплед mpЗ-плеер, паспорт, тампоны, кре­дитку, трусы, еще кое-какую мелочовку и велела Кшиштофу отвезти меня в аэропорт «Гардемоен» на папином «БМВ», которым теперь, кстати гово­ря, владеет Кшиштоф, но ночью самолеты, оказы­вается, не летают, и мне разрешили поспать в крес­ле в зале вылета, я сижу в самом дальнем углу, сюда приходит лифт с перрона авиаэкспресса, но пока здесь больше никого нет, только изредка по­является уборщик, но рядом с кафе работает теле­визор, недавно повторяли забеги мужчин-конькобежцев в шорт-треке на тысячу и полторы тысячи метров, и очень симпатичный кореец Ан Хьюн-Су выиграл оба. У него своя манера — на первых кру­гах он держится сзади и кажется совершенно не опасным, а потом, когда остается один или два круга, обходит всех по внешней дорожке. Не да­вая противникам ни единого шанса. Круто. Ме­ня проняло до самого нутра. Я очень возбудилась. Валяться вот так в аэропорту мне нравится. Что-то в них есть, в аэропортах. После гибели мамы, па­пы и Тома я не летала, я дала себе слово, что ни­когда больше не поднимусь по трапу, но теперь я вижу, что зареклась я зря. Наоборот, меня тя­нет в полет. Даже просто пребывание на аэродро­ме дает ощущение свободы. Отсюда я могу отпра­виться куда захочу. Куда я хочу, я не знаю. Но меня тянет прочь от земли. В воздух. Мне кажет­ся, что там я почувствую себя дома. Главное — прочь от земли.

21 февраля

Какое же это счастье — подняться в воздух. В одну секунду все полностью меняется. Словно бы вся прошлая жизнь остается на летном поле. Тут наверху другие правила игры и новые возможности. И как это я не подумала об этом раньше! Вот он выход — летать. Здесь наверху я рядом с папой, мамой и Томом. Я ни жива ни мертва, а так, серединка-наполовинку, и если мы упадем, то и ладно.

Мы взлетали в сторону юга, я сидела у окна и смотрела на город и фьорд. Увидев наш дом и ХГ, сообразила, что я никому не сказала, что уезжаю, и встревожилась, но через секунду подумала: черт возьми, ну и пусть теперь ищут, пусть Констан­ция помучается: не она ли что-то такое сделала или сказала, из-за чего я сбежала, пусть терзается раскаянием, поглаживая своего вороного коняшку, ужасно раскормленного, я наверно еще не пи­сала об этом, но он жирный, как божье наказание.