Тоби Янг - Как потерять друзей & заставить всех тебя ненавидеть Страница 8

— Да, я знаю, — высокомерно ответил я. Однако, не желая настраивать ее против себя и поставить под угрозу свой шанс получить место получше, я улыбнулся и, понизив голос, добавил: — Не волнуйтесь, я не пытаюсь пройти без очереди.

— Боюсь, на сегодня все места в секции премиум-эконом-класса заняты, — сказала она, взяв у меня билет. — Давайте посмотрим, что я могу сделать.

Когда она углубилась в свой компьютер, мои надежды взлетели до небес. Наконец-то! Я смогу окунуться в совсем другую жизнь! Но чтобы не рисковать, я извлек из кармана книгу Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед» и положил ее на стойку.

— Боюсь, я могу предложить вам только место у прохода.

— Мне подойдет любое место первого класса.

Она оторвала взгляд от дисплея компьютерного терминала:

— Простите?

Прошло несколько секунд прежде, чем до меня дошел смысл того, что она хотела мне сказать.

— Вы имеете в виду, это место в эконом-классе?

— Совершенно верно, сэр.

— Вы даете мне место ниже классом?

— Простите, сэр, но все места в вашей секции заняты.

— Почему бы не посадить меня на более дорогое место?

— Боюсь, сэр, я не обладаю такими полномочиями.

В ее ледяном взгляде неумолимо читалось: не подходите.

— Ну, дайте мне хотя бы пропуск для зала ожидания, — чуть ли не умоляя, попросил я. — Это самое меньшее, что вы могли бы сделать, учитывая, что сажаете меня в эконом-классе.

— Простите, сэр, но зал ожидания предназначен для VIP-пассажиров.

Это стало последним гвоздем в крышке гроба моей почившей надежды.

— Интересно, почему это называется «залом ожидания»? Логичнее было бы назвать его «гостиной».

Она не поняла моего сарказма.

В результате я оказался в самом хвосте самолета рядом с мормоном по имени Брайс, который настоял на том, чтобы рассказать все о своей поездке в Лондон. И конечно же, в ней не обошлось без посещения Букингемского дворца, Музея мадам Тюссо и Британского музея. За весь семичасовой перелет самой приятной была лишь та его часть, когда самолет начал заходить на посадку в аэропорту Кеннеди и Брайс показал на горизонт над Манхэттеном, который в тот момент осветили взмывшие в небо фейерверки. Я совсем забыл, что 4 июля в Америке празднуют День независимости.

— Они были правы, — пробормотал я. — Вы действительно очень гостеприимные люди.

Брайс насмешливо посмотрел на меня:

— Разве вы не знаете, что происходит? Мы празднуем, что 200 лет назад нам удалось от вас отделаться.

После посадки стало очевидно, что американцы не горят желанием пускать людей, подобных мне, в свою страну. Тучные офицеры из эмиграционной службы, черная униформа на которых словно грозилась вот-вот разойтись по швам, сгоняли новоприбывших пассажиров в своего рода загоны, в зависимости от того, граждане они США или нет. И неожиданно я обнаружил, что окружен морем смуглолицых людей. Приземление в аэропорту Кеннеди было равносильно прибытию парохода к острову Эллис в начале XX века. Как и мои спутники, я был эмигрантом, приехавшим в Штаты, чтобы начать жизнь с чистого листа. Место, где нас собрали, было обозначено табличкой «Не граждане США», но ее с таким же успехом можно было заменить на: «Усталая и загнанная толпа». У меня возникло ощущение, от которого я так и не смог избавиться на протяжении следующих пяти лет: что я нахожусь на съемочной площадке одной из многочисленных голливудских мелодрам об Америке, а не в самой стране. Жизнь в Штатах вообще кажется неким клише, из-за чего писатель оказывается перед серьезной проблемой. Читатель, натолкнувшись на описание попытки заказать столик в престижном ресторане Манхэттена или выписывания штрафа калифорнийским патрульным, скорее всего подумает: «Да ладно вам, в жизни все по-другому». Но в жизни все именно так и происходит.

В эмиграционной службе меня промурыжили около часа, и когда я наконец освободился, то мгновенно окунулся во влажную тропическую духоту летнего Нью-Йорка. Меня словно столкнули в бассейн с перегретой водой. А ведь на мне еще был добротный твидовый пиджак. Я направился к автобусной остановке с чемоданом и сумкой с компьютером в руках, чувствуя, как пот ручьем стекает по спине. Признаться, я иначе рисовал себе торжественный въезд, когда по ночам воображал свою новую жизнь в Америке.

На предстоящий месяц я снял комнату у своего друга Сэма Пратта, который жил на Тридцать седьмой улице, расположенной между Девятой и Десятой, в районе Манхэттена, известного как Адская кухня. Единственным преимуществом моего нового местожительства было то, что автовокзал находился довольно близко, на Сорок второй улице, поэтому мне не придется тащить свой багаж слишком далеко. Изначально в этом районе жило много ирландцев, а в 1980-х он буквально кишел наркоманами и пьяницами, которые и превратили его в один из самых неблагоприятных в городе. «Тебе покажется, что ты бродишь среди декораций одного из фильмов Тарантино», — смеясь, предупредил меня Сэм.

Пройдя несколько кварталов по Тридцать седьмой улице, одетый в твидовый костюм и с чемоданом в руках, я был уверен, что меня сейчас ограбят. Мне разве что не хватало таблички на груди, на которой большими буквами было бы написано: «Турист». Одного моего знакомого за сутки, что он пробыл на Манхэттене, успели ограбить дважды, и не где-нибудь, а в Верхнем Ист-Сайде. Когда его ограбили второй раз, с него сняли ботинки! Я не испытывал желания пробираться в одних носках по битому стеклу и использованным шприцам, в изобилии устилающим тротуар Адской кухни.

К счастью, до нужного дома я добрался без всяких приключений и без единой царапины и прямиком отправился в постель. Этой ночью мне приснилась Сири.

3

Зов посредственности

Прежде мне уже доводилось жить в Америке. Окончив Оксфорд, я получил премию Фулбрайта[14] и возможность отправиться на год в Гарвард в качестве «Особого студента». Впрочем, таким студентом мог стать любой, кто согласился бы заплатить за обучение. И все же у меня появился шанс получить более углубленное образование под началом лучших в мире преподавателей. Отец всегда хотел, чтобы я преподавал в университете, и теперь представилась прекрасная возможность попробовать себя в этом занятии.

Но я выбрал не самое подходящее время, чтобы вступить в «Лигу плюща».[15] Когда в сентябре 1987 года я прибыл в Гарвард, Америка была охвачена эпидемией политкорректности. И это отразилось на студенческой среде. Господствующим стало убеждение, что таким концепциям как «истина» и «красота» нет места в современном образовании. Идея, что человек способен переступить через свою расовую и половую принадлежность, свою сексуальную ориентацию и социально-экономический статус, чтобы объективно взглянуть на проблему, считалась ошибочной. На свете нет такой вещи, как «объективность», только ряд соперничающих друг с другом точек зрения, и университеты были обязаны изучить их все, а не ограничиваться тем, что изрекли когда-то «давно умершие белые европейские мужские особи». Гуманитарные факультеты Гарварда вынуждали отказаться от того, что составляло основу их курсов, ради многообразного, мультикультурного подхода. Именно это случилось в Стэнфорде, где обязательный гуманитарный курс, построенный на изучении научных и литературных трудов, которые входили в так называемый список «Великих книг», был заменен курсом, получившим название «Культура, идеи и ценности».

В Гарварде я поселился в общежитии для курящих. Хотя я не был заядлым курильщиком, но полагал, что курящие женщины более доступны. Как же я просчитался! На самом деле они оказались группой нацисток, которые только тем и занимаются, что выискивают в поведении обитающих в общежитии мужчин намеки на дискриминацию. Любой надеющийся на секс с этими «охотницами на ведьм» должен был соблюдать секретный код, названный «Антиохскими правилами».[16] Согласно этим правилам вам требовалось формальное разрешение женщины на каждой стадии ее соблазнения: «Ты не будешь возражать, если я коснусь твоей груди, или ты хочешь, чтобы моя рука осталась на твоей талии?» Мне кажется, что в 1980-х «Антиохские правила» обуздали сексуальную распущенность среди студентов сильнее, чем эпидемия СПИДа.

Чтобы оплатить свое обучение — полученной премии хватало только на проживание, — я устроился помощником преподавателя в аспирантуре при факультете искусства и науки. И хотя каждый день мне приходилось общаться с множеством хорошеньких студенток, любой сексуальный подтекст в наших отношениях находился под строгим запретом. Кроме того, правилами мне запрещалось встречаться с моими подопечными вне занятий, если при этом не присутствовало по крайней мере три человека. Я еще мог понять, почему нельзя общаться с ними один на один — какой белый европеец мог противостоять искушению наброситься на беззащитную американскую девицу? — но почему не ограничиться двумя? По-видимому, они опасались, что я мог убедить их заняться любовью втроем.