Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи Страница 8

Этот день для меня до сих пор как кем-то пересказанный кинофильм, а тогда, при температуре сорок, я тем более ничего не понимал, все плыло. Два крепких, молодых, здоровых мужика появились у нас в бараке незадолго перед обедом.

– Ну, студенты, вставайте, выручайте.

– А что случилось?

– Знаете, тут километрах в полутора от вашей точки лежневка новая в сторону Вуктыла проложена?

– Знаем!

– Так вот, у нас там машина тонет. Лежневка раскатилась в самом неподходящем месте. Если сейчас мы ее не спасем, к утру машина утонет!

…Дальше было как в бреду, как во сне: сломали замки на складе, вытащили бензопилы «Дружба», канистры с бензином, заправили. Где по колено, а где и проваливаясь по пояс в болото, что-то делали, заводили куда-то тросы, чтобы могучий трехосный военный «Урал» мог вытащить провалившийся в какую-то лужу самосвал «Татра». Наши ребята приехали вовремя и, сменив нас, троих инвалидов, действительно помогли работягам, попавшим в беду. Под вечер пришли эти шоферы в наш амбулаторный барак. Каждый поставил на стол по две бутылки. Их скромные этикетки сегодня мало кто помнит: «Спирт питьевой» по пять шестьдесят две. Слов благодарности никто не произносил: все было принято как само собой разумеющееся.

Наутро я выздоровел – температуры не было, кашель прошел, осталась лишь легкая слабость и противный осадок во рту.

4

Кашлять серьезно я начал в октябре, кашлять и потеть. Кашлял я так, что не давал спать домашним. Участковая врачиха Репьева, настоящая дура, в течение трех недель ходила ко мне домой, продлевая больничный, и каждый раз констатировала ОРЗ, пока наконец не созрела и не вызвала «Скорую помощь», вписав неряшливым почерком свой окончательный диагноз – тиф.

Меня отвезли в инфекционную больницу. Деревянный корпус обогревался печками, которые мы топили с утра до вечера. И хотя старые печки грели плохо, а установившиеся ноябрьские морозы и тягучий ветер с Оки выстуживали помещения очень старательно, к вечеру мы умудрялись накочегарить температуру в нашей палате градусов до тридцати. И тогда на корточках около открытой печной дверки, кто в белых подштанниках, кто в голубых кальсонах, мы курили, пуская в печку струйки дыма, не обращая внимания на нянечек, медсестер и дежурного врача.

Сейчас, через много лет, точнее, прожив много лет, я понимаю, что в моей жизни кое-что – и очень часто – зависело от счастливых случайностей. Так вот: после недельного пребывания моего в тифозном бараке к нам случайно заехала какая-то комиссия во главе с большим светилом из лучшей городской 5-й больницы. Светило-профессор был маленький, плюгавенький, лысый, какой-то сморщенный и серый. Вся эта комиссия, зайдя в нашу палату вслед за этим сморщенным старичком, почему-то остановилась у моей кровати. Профессор со мной даже не разговаривал: он задал два вопроса лечащему врачу, посмотрел историю болезни, оттянул мне веко, пожамкал мне живот, потом ухом прислонился к моей спине и что-то внимательно и долго там выслушивал. Потом медленно и тихо заговорил, непонятно к кому обращаясь:

– Глупцы! Немедленно отвезите его в железнодорожную больницу, к профессору Альперту, на нашей машине. Пока мы продолжим осмотр, успеете. Пусть Альперт больного просветит рентгеном и письменно сообщит мне диагноз, заключение и рекомендации. А тебе, – постучал меня по груди, – советую послушать не письменные, а устные рекомендации этого Альперта. Все, пошли в следующую палату, – и профессор повернулся ко мне спиной, уводя комиссию в коридор.

С туберкулезным профессором Альпертом разговор был неприятный, но емкий, многозначительный и запоминающийся, как и сам профессор, весь засыпанный табачным пеплом, плешивый и с неудачно подобранным стеклянным глазом. Покрутив меня, голого по пояс, перед рентгеновским аппаратом, он недолго что-то писал на клочке бумаги для приславшего меня старичка, потом сунул этот клочок мне в руки со словами:

– Я лучше позвоню ему. А тебе вот что скажу. Дело твое хреново и очень хреново: правое легкое у тебя темное! Затемнение очень большое. Кстати, ты куришь?

– Да! А что, надо бросить?

– Нет! Если сейчас бросишь, процесс только ускорится: будешь кашлять – легкое будет рваться еще быстрее. Ты еще кровью не кашляешь?

– Нет! – сказал я и соврал: уже дважды – один раз дома и раз в больнице – я откашливал кусочки слизи, но не темные, а алые, оба раза – после надсадного кашля.

– Слушай, студент, меня внимательно. Несколько месяцев назад ты перенес воспаление легких, и очень сильное, на ногах. Судя по шрамику под мышкой, у тебя с детства туберкулезная интоксикация, то есть предрасположенность. Но в этом я могу ошибиться. Сейчас у тебя идет очень нехороший процесс – начальная форма чахоточки, то есть туберкулеза. Каверна, дыра в твоем легком, которая вот-вот образуется, будет сантиметра три-четыре, и мы ее уже не заштопаем. Лечится это только покоем, питанием, хорошим настроением и неприятным лекарством, которое я не могу тебе прописать, потому что лекарство это цыганское, и тебе с батькой твоим надо сходить к моей теще – она цыганка и поможет тебе. Не смотри на меня так – с твоим отцом мы хорошие друзья, и я ему сегодня, да прямо сейчас, и позвоню.

Дальше ничего интересного не произошло. В декабре меня выписали из больницы, я оформил в институте академический отпуск и устроился работать лаборантом к Ивану Катаеву, вспыхнувшей новой ученой звезде. Звезде – потому что он защитился, как говорили в научных кругах, «по-горьковски»: защищал кандидатскую диссертацию, а в Москве, в ВАКе, ему присвоили докторскую – этим путем прошли до него наши будущие академики Андронов да Гапонов.

Кроме этого, я ежедневно утром пил цыганское лекарство, рецепт которого я все же опишу.

Берутся десять яиц и десять лимонов, яйца укладываются рядышком на большую глубокую тарелку и обкладываются кашицей, полученной из измельченных, протертых, очищенных от цедры лимонов. Через сутки, когда лимонная кислота съест кальциевую скорлупу, яйца аккуратно ложкой вынимаются из тарелки, и из них делается яичница. Оставшейся в тарелке лимонно-кальцинированной кашицей обкладывают новые десять яиц. Так делают трижды. После чего этот лимонно-кальциевый сок размешивают со стаканом растопленного сала (рекомендуемая последовательность: барсучье, медвежье, собачье, свиное; в моем случае – медвежье). Добавляют стакан очищенных листьев алоэ, пропущенных через мясорубку, поллитра жидкого меда, банку какао «Золотой ярлык» и бутылку коньяку. Лучше всего эту дрянь закусывать селедкой.

5

В это время, после больницы, я неожиданно близко сошелся с одноклассником (или одногруппником) по институту – уже бывшим, так как я оставался на второй год, – Витькой Калядиным. Про таких, как он, в доброе старое мирное время, до революции, говорили: родился с серебряной ложкой во рту, а позднее, наверное, – с партбилетом в… Отец у него был большой партийный функционер, и Витькиной любимой присказкой было: «Нерешаемых вопросов для нас не существует!» Витька ходил вразвалочку, перетряхивая себя с ноги на ногу, и постоянно шевелил всеми пальцами рук. Он любил встать чуть-чуть поодаль центра какого-нибудь события или действия и почти сразу дать неожиданный совет – будь то заливка бетона, решение задачки по термодинамике или состав сборной СССР по хоккею.

Вот и в тот замечательный предпоследний декабрьский вечер мы сидели у Витьки дома и смотрели хоккей по телевизору, когда пришел его отец с работы, слегка навеселе и чем-то очень довольный. Сначала он уселся с нами и активно стал смотреть хоккей, повизгивая и подпрыгивая во время острых моментов. А после матча он почему-то обратился к нам с Витькой:

– Сейчас я вам прочитаю одну небольшую статью, которая по своему значению сравнима с «Апрельскими тезисами» Ленина. Ну, если я и преувеличиваю, то ненамного. По крайней мере крови из-за нее уже пролилось, да и еще прольется. – Витькин отец вытащил из пальто небольшую, но пухлую брошюру в грязно-голубой обложке и положил перед собой, разыскивая по карманам очки. Я сразу понял, что лежало перед нами на столе. Это был так называемый «белый ТАСС» – ежемесячник, издаваемый где-то в Кремле для членов Политбюро и первых секретарей обкомов с обложкой, украшенной грифом «Совершенно секретно» и помеченной двузначным числом: каждый экземпляр имел свой номер. Для диссидентствующей элиты нашей страны этот сборник был чем-то вроде «Черной ленты» или «Летучего Голландца» – легендой. Именно в этом сборнике печатались разного рода открытые или закрытые письма, сведения о голодовках Галанскова и Добровольского в мордовских лагерях, описывались события в Новочеркасске и демонстрации антисоветчиков на Красной площади. В этом сборнике, непонятно для кого и зачем, был напечатан и знаменитый манифест «пражской весны» чешского писателя Людвига Вацулика «Две тысячи слов», который еще по одноименному изданию, где он впервые появился, назывался среди интеллигенции «Литерарни листы».