Георгий Садовников - Большая перемена (сборник) Страница 8

Завуч попала в цель — кандидатура была великолепна! Пастухов отслужил свой призыв на военном флоте, однажды зашёл на своём эсминце в какой-то греческий порт, там закусывал водку устрицами, экзотической для нас в ту пору снедью, и теперь мечтал повторить подвиг Макаренко, обращая преступных малолеток в честных людей. И вот теперь эта благородная работа сама лезла в крепкие Васины руки.

— Лады! — коротко и солидно ответил Василий.

Море на его груди, как и все моря мира, спокойное с виду, таило в своих глубинах грозную мощь.

— В девятый «А» отправится Северов! — безжалостно возразила Машкова, нанося первый удар по мифическим сплетникам и заодно разрушая сложившийся было воспитательный тандем из завуча и Пастухова. Утешая обиженную завучиху, она без малейшего намёка на юмор добавила:

— Он тоже мужчина! — Я то есть.

Когда мы потом вышли в коридор, Ольга Кузьминична обратилась ко мне, наверное, со странным для других вопросом:

— Северов, а дать более вы поскупились?

Выходит, она не только заметила, но разгадала мой манёвр с монетой. Я попытался отшутиться:

— Я решил их не баловать, и, как видите, её пальцы удовлетворились и этим.

Но я зря изощрялся, — ничего не сказав, Машкова повернулась и пошагала в учительскую.

На следующий день я предстал перед своим девятым «А». Меня, точно идущего на эшафот английского Карла Первого, сопровождал конвой практикантов под капитанством Ольги Захаровны Машковой. Классручка девятого «А», изнурённая неустанной борьбой со своими злокозненными питомцами и потому потерявшая цвет лица и возраст, со смесью злорадства — «теперь вы узнаете, что это такое!» — и сострадания — «бедный вы, бедный!» — отрекомендовала меня ученикам. Сбагрив этот груз, пусть и на время, она чуть ли не с танцами и пением выпорхнула за дверь, а я остался на авансцене. Мои однокурсники и куратор, рассевшиеся на задних партах, словно на галёрке, с интересом следили за начинающимся спектаклем. Впрочем, лицо Машковой было бесстрастно, точно не по её милости я попал на этот помост.

Урок шёл, а я по-прежнему стоял за учительским столом, шарил взглядом по классу, пытался вычислить трёх моих будущих губителей. Но лица учеников (девочки не в счёт!) ничем не выдавали пагубной склонности к грабежам и убийствам — нормальные миролюбивые лица. И вон та физиономия, и вторая, и десятая… Ну не этот же белокурый да синеглазый ангелочек, сидящий за первой партой?! Мой взгляд побежал дальше и с разбега ударился о не по возрасту длинного и худого ученика с остриженной под нулёвку головой, словно бы уже готовой для тюремной камеры. Его сосед был не по годам широкоплеч, почти квадратен, на лбу чёрная чёлка. С такими чёлками расхаживали урки на узких и кривых улицах моего детства, они источали флюиды опасности и, пугая мирных жителей, цыкали через выбитый зуб. Тёмно-синяя ученическая форма на этой выразительной парочке и та казалась снятой с чужого плеча. Длинный и квадратный встретили мой взгляд с наглой усмешкой: ну-ну, пялься, пялься, фраер, поглядим, как ты управишься с нами. Итак, двое из этой шайки себя выдали сами. Оставалось вычислить третьего. Чутьё мне подсказывало: он-то и есть главарь Фёдоров. Однако на его поиски уже не было времени — об этом мне жестоко напомнила Машкова:

— Нестор Петрович, урок идёт!

Её выпад был неэтичен — негоже делать замечание педагогу в присутствии его учеников, это неудовольствие следовало отложить до разбора урока и там уж всыпать от всей изболевшейся души. Но, видать, она следовала своему девизу: придираться так придираться, прессинговать практиканта Северова на каждом шагу: «Да видят мои недоброжелатели: я к нему ох как строга!»

— Обо мне вы уже имеете некоторое представление. Теперь моя очередь удовлетворить своё жадное любопытство: кто из вас кто, — сказал я классу, с трудом натягивая на непослушные губы, надеюсь, непринуждённую лукавую улыбку, и затем, открыв журнал, произвёл перекличку:

— Анастасов!

— Я!

— Бисерова!

— Я!

А вот и один из них! На фамилию Ибрагимов откликнулся крепыш с уркаганской чёлкой. Он даже не соизволил оторвать зад от парты, так, сидя, и протянул лениво:

— Ну я. Ну и что?

— У нас, Ибрагимов, между прочим, перекличка, — напомнил я с миролюбивой улыбкой, обращая малоприятный эпизод в забавный казус: вот, мол, отвлёкся ученик и не заметил, что происходит в классе.

— Ну, ну, — пробормотал крепыш, будто поощряя моё занятие.

Мне бы его поднять с места и задать основательную трёпку, но я, и сам не зная почему, спустил ему это с рук и поехал по списку дальше, лишь мельком подумал: «Второй или Саленко, или сам Фёдоров».

— Сачкова!

— Я! — чуть не взлетев над партой, пискнула маленькая ученица.

Со следующей фамилией меня опередили, не дав открыть рта, долговязый, стриженный наголо добродушно промычал:

— Я тоже.

— В каком смысле? Вы тоже Сачков? — спросил я наивно и на всякий случай затянул в список.

Но ошибки не было: в списке Сачкова обретала в единственном числе, а следом за ней там значился Саленко. И это подтвердил он сам, наслаждаясь моей растерянностью:

— Я тоже в смысле Саленко.

И я понял суть его первой реплики: «Я тоже из шайки, как и мой сосед Ибрагимов». Вот что мне сообщал долговязый. Он шевельнулся, будто произвёл попытку подняться из-за парты, однако у него будто бы не хватило сил, и он, утомлённый науками, прилип к скамье.

Я оставил без последствий и это хамство, решив не обострять отношений сразу же, на первом уроке, и сначала приглядеться к врагам. К тому же впереди меня ждал самый опасный — грабитель Фёдоров! И вот мой палец добрался до его строчки.

— Фёдоров! — Мне показалось, будто я это выдавил шёпотом, почти беззвучно.

Но меня услышали!

— Фёдоров я, — произнёс кроткий голос.

Какой цинизм! Предводитель шайки окопался на первой парте, в среднем ряду, перед носом учителя, здесь обычно сиживают отличники и вообще примерные ученики. И сам его внешний вид был верхом коварства — этакий аккуратненький, даже хрупкий подросток с большой белокурой головой на тонкой трогательной шее. Именно этого ученика я мысленно называл ангелом. Его голубые чистые глаза излучали непорочный свет, такой, наверное, стоял над землёй до появления первородного греха. Если верить авторам детективных романов, именно за столь обманчивой внешностью будто бы скрываются преступники, склонные к самому изощрённому садизму.

— Очень приятно. Можете сесть, — промямлил я, словно он меня втянул в игру, где я вынужден исполнять роль простака.

— Спасибо! — вежливо, даже изыскано вежливо ответил Фёдоров и с показательным послушанием опустился за парту.

По классу прошелестел общий смешок, и я понял: да, он издевался надо мной.

Покончив с перекличкой, я перешёл к очередному этапу урока — опросу, к доске вызывал учеников безопасных, уголовников не трогал, не хотел провоцировать, а ну-ка начнут дерзить, не соглашаясь с отметкой. Тогда у меня не останется иного выбора, как ввязаться в бой. Я им слово, они в ответ десять — и, считай, сорван урок. И Фёдоров, усугубляя мою тревогу, послал на заднюю парту, своим «шестёркам», сложенный вчетверо тетрадный листок. Главарь отдавал какое-то указание своей шайке! Как у них это называется? Кажется, малявой.

Однако уголовники весь урок, не считая его смазанного начала, были благодушны, напоминая сытых хищников, отдыхающих на траве, в саванне, — тот же полусонный прищур. Лишь иногда Ибрагимов и Саленко вяло толкались локтями — играли, — да, встречаясь со мною взглядом, понимающе усмехались: боишься? И правильно — бойся! А Фёдоров и вовсе ничем не выдавал себя — был тих.

После уроков мы остались в учительской, и Машкова подвела итоги первого дня. Она была беспощадна к нашим малейшим промашкам, а более всего досталось мне. Ольга Захаровна въедливо выискивала мои ошибки: то я сделал не так, это не этак, а, главное, был излишне напряжён — обезьяны в зоопарках и те с меньшим тщанием копаются в шкуре своих сородичей при ловле блох. И такое будет повторяться в конце каждого дня.

В общем, закрутилось-завертелось карусельное колесо моей практики. Я с сабелькой-указкой в правой руке восседал на коне из папье-маше, а мимо проносились дни-близнецы. Приходя в класс, я сразу искал взглядом своих потенциальных врагов, с надеждой: авось сегодня они пропустят школу. Нет, я никому из них не желал ни болезней, ни иных напастей, но что им стоило прогулять хотя бы один урок, мой, — для них удовольствие, а мне день спокойной жизни. Но они исправно — тоже нашлись образчики дисциплины! — являлись к началу занятий, словно им больше нечего было делать на их преступной стезе. Они сидели в классе, и я придерживался тактики, невольно избранной на первом уроке, — на опросах как бы обходил их стороной. Так было и на втором, и на третьем, и ещё на… на… уроках. Точно они сидели за партой в качестве неких вольных слушателей. И, что удивительно, уголовники пока вели себя относительно сносно. Будто мы заключили негласное соглашение: я не беспокоил их, а те мне не мешали вести урок. Ибрагимов и Саленко ограничивались ироническими ухмылками и фамильярным подмигиванием: молоток, фраер, ты всё правильно понимаешь, дуй в том же духе. Их кукловод Фёдоров вёл всё ту же тонкую и непонятную мне линию — ну прямо-таки идеал дисциплинированного поведения, никак не меньше! Я ловчил, лавировал между Сциллой и Харибдой. Сцилла — злыдни, от кого во многом зависела моя практика, Харибда — та, кто оценивал её. Она следила за каждым моим движением на уроке и что-то без устали заносила в свой блокнот.