Марина Юденич - Исчадие рая Страница 8

Если бы научные – и немалые! – познания ее в эти минуты сумели достучаться до одурманенного сознания, она наверняка обратила бы внимание на то, что большинство занимательных историй и фактов из своей биографии велеречивый молодой человек, мягко говоря, изобретает по ходу беседы, причем делает это с ужимками профессионального лжеца. Случись такое – возможно, все иначе сложилось в ее судьбе и та по-прежнему дарила Ларисе свое царственное расположение. Но – случилось иначе. Лариса влюбилась. И далее все закрутилось стремительно, ей самой непонятным образом. Бунин ко всем своим редким весьма качествам мог смело плюсовать искусство фальсификации и умение виртуозно запудрить мозги, какими бы светлыми и критичными они ни были.

Прошло более полутора лет, прежде чем Лариса окончательно пришла в себя. К этому времени у них с Буниным уже был один годовалый ребенок и она была беременна вторым. Жили они в крохотной квартирке на самой окраине Москвы, в доме, который своими архитектурными корнями уходил даже не в «хрущовский» строительный бум, а много глубже – к самому началу века, когда кто-то из прогрессивных московских фабрикантов построил для своих рабочих несколько двухэтажных кирпичных общежитий, более все же смахивающих на бараки. Большевикам буржуазное наследие пришлось очень кстати: рабочие общежития так и размещались в бараках многие годы, обеспечив району в целом весьма дурную репутацию: по праздникам здесь бушевал пьяный разгул и массовые – барак на барак – драки. Потом рабочих постепенно расселили в общежития получше, а дома передали городскому фонду жилья для очередников. Обитателями бараков, наскоро перекроенных в малогабаритные отдельные квартирки, стали самые тихие и бесправные жители центральных районов (умеющие постоять за себя москвичи из центра ни под каким предлогом не уезжали), где интенсивно сносилось в ту пору все, не укладывающиеся в новую архитектурную концепцию. Соседями их оказались все те же иногородние рабочие, но уже заработавшие годами непосильного труда на московских заводах, стройках и прочих надрывающих не только тело, но и душу производствах вожделенную столичную прописку.

Бунин жилья в Москве не имел, будучи родом откуда-то из волжской провинции, и это было единственное, что удалось получить после размена большой арбатской квартиры родителей Ларисы, которые с обжитого Арбата уезжать категорически отказались. Кроме того, они были уверены, что безумный брак дочери долго не просуществует, и боролись не столько за себя, сколько за ее мало-мальски гарантированное будущее. В том, что Бунин в итоге обойдется с ней самым подлым образом, никто из них не сомневался. Налицо, таким образом, был полный и абсолютный крах так блестяще начинавшейся карьеры. Науку Лариса забросила – ребенок родился как-то удивительно быстро, да и Бунин требовал к своей персоне постоянного внимания, а вернее, отменного, образцового обслуживания. Было полное отсутствие средств существования, поскольку Бунин, при всем бесспорном все же своем таланте, ни в одной редакции подолгу не задерживался. Его выбрасывали за редакционные пороги, поймав на очередном мелком жульничестве: воровстве, проталкивании заказных материалов, откровенной фальсификации фактов, просто вранье, – порой тихо, чтобы не марать чести мундира, порой со скандалом и настоящим мордобитием. И – тесен мир, а журналистский мир тесен вдвойне, – довольно быстро репутация его стала появляться на пороге очередной редакции прежде, чем там появлялся он сам: его просто не принимали на службу. К тому времени, однако, уже возникли многочисленные независимые издания, изрядные дивиденды приносила дикая, не зажатая еще в железные клещи финансовых группировок реклама. Бунин будто бы обрел второе дыхание: проекты один грандиознее другого били из него фонтанами – он крутился между потенциальными спонсорами и рекламодателями, благо тогда и те и другие были в избытке, подвизался на околополитической орбите, предлагая свои услуги и рекламируя собственные таланты, врывался в кабинеты главных редакторов и руководителей телевизионных каналов, вальяжно, по-хозяйски сулил под свои проекты немедленные огромные инвестиции. Народ начинал сомневаться. Да, подлец известный и жулик… А вдруг? Времена-то менялись стремительно и преподносили метаморфозы похлестче, поднимая к самым вершинам властных пирамид такие персонажи… Чаще всего его проекты рассыпались, как замки на песке, чудом не погребая никого под своими обломками. Но случались и удачи – по крайней мере, он постоянно мелькал в модной телевизионной «тусовке», с ним снова начали здороваться, называть стариком и мелкие пакости его сочли за лучшее забыть. Впрочем, из этого вовсе не следовало, что положение семьи улучшилось хоть на йогу, – напротив, денег теперь не стало совсем. Бунин даже не скрывал, что все заработанное тратит на себя – он должен был теперь стильно одеваться, иметь на запястье дорогие часы, глаза прикрывать дорогими очками от солнца, у него просто обязан был быть пейджер и радиотелефон, он приобрел даже старенькую «БМВ», и теперь на повестке дня стояло авто поприличнее. Обедал, пил кофе и ужинал он тоже, естественно, в городе со своими друзьями, клиентами и еще бог знает с кем. Лариса и оба маленьких (именно оба, потому что второй, еще не родившийся, требовал еды настойчивей старшего – болезненного и слабенького) днями голодали. Просить денег у родителей, подруг или брать у кого-либо взаймы стало теперь невозможно – Бунин запрещал – он был почти знаменит и очень трепетно относился к своей репутации.

– Пойми ты, курица, я теперь должен быть как жена Цезаря – вне подозрений. Выживу я – и вы живы будете. Неужели этого ты своими высокообразованными мозгами понять не можешь? – кричал он на Ларису, когда она просила денег. – Вместо того, чтобы помочь мне, появиться где-нибудь в подобающем виде, продать свой прославленный психологический талант подороже, развести лохов, ты только сидишь в этой конуре и ноешь, как приблудная шавка. Учти, курица, я человек светский, я в такое общество теперь вхож, где дама полагается по протоколу. Так что делай выводы своевременно: или изволь соответствовать, или… чтоб потом не было соплей…

– Мы умираем с голоду сегодня. Я и дети. И о каком подобающем виде ты говоришь? Посмотри, на кого я стала похожа? Да и что я надену, вздумай сопровождать тебя? Вот этот мамин халатик… знаешь, сколько ему лет?

– Во-от как мы запели теперь? А на ком я женился? На восходящей звезде советской психологии? А? Не слышу! Так где все это, мадам? Сорбонна, публикации, диссертации? Ах, мы ослабли, у нас завелись детки! Тряпка! Я знаю десятки женщин, сделавших блестящие карьеры с детьми, без мужей, без родителей. Да-да, без благоустроенных родителей под боком, с квартирой на Арбате, дачей в Валентиновке и коллекцией миниатюр, от которой все антиквары Москвы пускают слюни. А библиотека? А автограф Пушкина в альбомчике твоей досточтимой скромницы бабули? Знаешь, сколько это все стоит?

Это была давняя его песня, зазвучавшая едва ли не в первые месяцы их супружества, когда родители отказались уезжать с Арбата. Тогда Лариса просто зажала уши и зажмурила глаза – она любила. Потом, когда нашкодившее сознание стало виновато возвращать ей картины объективной реальности и в центре их возник яркий, потрясающий своей хрестоматийной мерзостью образ ее мужа и отца двоих детей, первым делом она спросила себя: а я-то зачем ему понадобилась? И ответ нашла сразу: образование все же было фундаментальным. Бунин, обладая прекрасно развитой и отменно тренированной творческой фантазией, без проблем слепил свой личный миф, в котором он, безродный недоучка из глухой провинции, преобразился в русского дворянина хорошей фамилии, потомка великого писателя, рожденного и взращенного миром творческой столичной элиты. Согласно мифу, это он, а не Лариса учился в престижной арбатской школе, равный, если не лучший, среди самых сановных отпрысков. Это он жил в большой уютной квартире в тихом старомосковском переулке, хранящей в своих стенах тени великих или, по крайней мере, известных в свое время предков. Это он вынашивал свой литературный дар, листая страницы древних книг из фамильной библиотеки с автографами прославленных авторов. И над его кроваткой в детской, как сонм ангелов, вдруг слетевшихся на одну стену, лучились живыми взглядами крохотные лица людей на маленьких, тончайшей работы портретах-миниатюрах, выполненных на холсте, металле, перламутре великими мастерами прошлого. Его личному мифу нужно было материальное подтверждение, внешняя оболочка – и он обнаружил ее на борту лайнера авиакомпании «Эр-Франс», которым возвращался из редакционной командировки, полученной благодаря подделанному им письму Общества советско-французской дружбы. К тому же Лариса в ту пору была очень красива и вполне могла стать приятным дополнением и красивой убедительной иллюстрацией личного мифа Льва Бунина. Но – не стала. Сломалась, опустилась, постарела, к тому же родители не проявили дворянского великодушия, которое просто обязано было подвигнуть их на серьезные жертвы ради любви единственной дочери. Миниатюры, библиотека, собственноручное посвящение Пушкина в альбоме одной из бабушек оказались не про его, Бунина, честь. Миф получил сильную пробоину, когда они с Ларисой оказались выброшенными на грязную и злую рабочую окраину – пристанище опустившихся московских интеллигентов и так и не поднявшихся, даже обретя свободу, рабов. За это Бунин Ларису ненавидел и ждал только случая бросить навсегда, забыв как страшный сон и на прощание – уж непременно! – пнув побольнее.