Кэтрин Мэнсфилд - Короткая лесбийская проза [cборник] Страница 8

«Ничего я не чувствую», — говорит она, обнимая меня, и мы обе терпеливо ждем света. Она для меня все. Застывшим утром, перед тем, как мрак города падет на нас, я поворачиваюсь и смотрю на ее лицо, полное теней.

«Я запятнана, — говорю я. — Я запятнана!»

«Тише», — говорит она опять. Она прижимает руку к моему сердцу и, касаясь своим лицом моего, уводит меня в лишенную матери ночь. Все прекращается здесь — и первое, и последнее. Единственная плоть — ее плоть, единственное прикосновение — ее рука. Больше нет ничего, и мы изменяемся вместе под лаской луны и шипением звезд. Она — все, чем я стану, и вместе мы становимся всеми воспоминаниями, когда-либо существовавшими в мире.

— 1992 — 

Виктория Шлутиенберг

Мой случай Ménage à trois

Софии С.

… Ведь будущее существует

лишь в намерениях человека, и

нам представляется, что их

можно изменить in extremis

нашей воли.

Г-жа Котофф просыпается, открывает глаза. Она лежит на большой белой кровати рядом с окном. Из окна льется бледный утренний свет, освещая небольшую комнату: справа ковер на стене, под ним две высокие вазы на полу, дверь напротив окна, слева зеркало над маленьким столиком, два кресла под длинной темной картиной. Посреди потолка большой абажур с бахромой. На двери квадрат солнца из окна с отпечатком абажура. Г-жа Котофф тихо вздыхает, садится на постели. Не двигаясь, сидит минут пять, вслушиваясь в тиканье часов. Глаза неторопливо ищут источник звука, наконец, натыкаются на пластмассовый будильник на столике под зеркалом среди пудрениц, коробочек с рукоделием, флаконов с духами, футляров для очков. Г-жа Котофф встает, одевает тапочки, медленно идет к зеркалу. На ней белая ночная рубашка, очень длинная, с завязками на груди. Подходит к зеркалу, садится. Некоторое время спокойно смотрит куда-то вниз, на пол, затем выдвигает ящик, вынимает несколько чистых листков бумаги. Среди предметов на столе ищет ручку и очки. Ручку находит быстро, очки не находит вовсе. Отодвигает все в сторону, кладет на освободившееся место бумагу. Ставит посередине строки цифру 2, ниже отчетливо выводит: «Утро. Очень тихо.» Останавливается, поднимает голову, смотрит на себя в зеркало, улыбается. Опускает голову, продолжает писать. Пишет, не отрываясь, около часа. Тишина. Тикают часы, солнце с абажуром сильно сдвигаются влево. Г-жа Котофф перестает писать, не перечитывая, кладет листки в ящик, с шумом задвигает его. Смотрит на себя в зеркало. Поднимает руку, проводит указательным пальцем левой руки по лбу, вдоль носа, по верхней и нижней губе, отводит руку. Просто сидит перед зеркалом безо всякого выражения на лице. Протягивает правую руку, гладит стекло. Усмехается. Тихо касается рамы. Вдруг резко отдергивает руку, разглядывает безымянный палец. Отрывисто поднимается, задевая коленями за столик. Звяканье стеклянных предметов. Г-жа Котофф делает несколько шагов, застывает посередине комнаты. Оборачивается. Смотрит в зеркало.

Опускает глаза, смотрит на руку. Вскидывает голову, оглядывается вокруг, словно ища что-то. Солнца нет, оно ушло из комнаты. Г-жа Котофф взволнована. Торопливо семенит к зеркалу, теряя по пути один тапочек. Ищет на столике помаду, снимает колпачок, что-то торопливо рисует на стекле. Вздрогнув, оборачивается. Помада падает на стол. Неловко вскидывая руки, г-жа Котофф хватает шкатулку с рукоделием, бросает в сторону двери. Бежит к кровати, теряя на ходу второй тапочек. Ее лихорадит, лицо покраснело, белки глаз пожелтели. Срывает с постели подушки, швыряет их в разные стороны. Абажур начинает, поскрипывая, качаться. Перья летят вокруг, обсыпая пол, застилая г-же Котофф глаза. Тяжело дыша, она бросается на пол, цепляясь за половицы, вползает под кровать. Рубашка, зацепившись за что-то, рвется с громким хрустом, кусок подола остается на полу. Г-жу Котофф трясет. Отчаянными усилиями она вытягивает свое тело с другой стороны кровати, с большим трудом встает на колени. Оборачивается. На лице гримаса ужаса. Напрягшись всем телом, она переворачивает кровать, задевая рядом стоящее кресло. Трещит обивка, картина с грохотом валится на пол. Г-жа Котофф сдирает со стены фотографии в рамках, бросает в окно. Оглушительный звон стекла, осколки разлетаются в стороны. Г-жа Котофф озирается вокруг, взгляд пустой и безумный. Хватает вазу, швыряет ее в зеркало. Ваза срывает абажур, рушится у двери, не долетев до размалеванного зеркала. Г-жа Котофф хватает вторую, сглотнув слюну, бросает и ее. Ваза с грохотом бьет по стеклу, отражение комнаты, разламываясь, сползает вниз. Г-жа Котофф грузно опускается на пол, судорожно шевеля губами. Наступает тишина.

Утро. Очень тихо. Вроде бы тикают часы. Или нет. Непонятно. К этому звуку ужасно легко привыкаешь. Еле-еле. Тик-так. Тик-так. Идут. Часы идут. Так странно — там ведь только колесико вертится, а говорят — идут. Не-ет, они просто стоят. И тикают. А я вот ничего не слышу. Слышу просто тишину. Я сижу на краю кровати, свесив ноги вниз. Кровать большая, широкая. Если посмотреть со стороны, я — треугольник. Голова, две руки, упершиеся в край кровати — получается три угла. Только ноги вот — кровать в обе стороны длинная, они посередине. Одинокие ноги. Смешно. Я встаю. Звук разогнувшихся пружин — тупой, шипящий. Опять тихо. Тишина пустая, порожняя, постепенная. Тишина прощает меня. Пастбища пустые, порожние, постепенные. Постепенно приду в тишь. Нет, тишина, правда, какая-то пустая, вместительная. Вместительная, чтобы в нее вмещаться.

И я вмещусь туда,И света бледного пятно,Не шум машин,И грохот не,А света бледного пятноУвижу, обернувшисьК зеркалу пустому.

Иду к зеркалу. Половицы скрипят — скрип… опять скрип. Их хорошо слышно, а шума из окна нет — только свет белесый. Сажусь напротив самой себя. Молчу. По утрам всегда так. Новый день — новая жизнь. Гляжу в зеркало. Поднимаю руку, провожу пальцем по лбу вниз, вдоль носа, по верхней губе, задеваю за нижнюю, она оттопыривается, и обратно — щелк. Никакого эха. Тишина. Я одна в доме. Они ушли. Утром встали, неслышно оделись и ушли. Только запор внизу щелкнул. А может, это мне приснилось. Я познакомилась с ними четыре года назад, на море. Тогда мне только что исполнилось двадцать один, но в зеркале я была такая же. Я приехала туда в конце августа. Почти все время шел дождь. Что я думала — непонятно, чего еще можно ожидать от этого времени года. Там были болыпие-болыпие деревья, не помню, как они называются, и, чтобы добраться до моря, нужно было идти по асфальтированной дороге через что-то вроде маленького леса, как раз и забитого вот этими огромными деревьями и еще соснами, вроде. А потом шли кусты, маленький ручеек или речка с мостиком, ну а потом — море, широкое, серо-коричневое. Ко всем этим воспоминаниям я сейчас испытываю невероятную нежность. Все они, я чувствую это, состоят из одного и того же, единого. Общего. Я достаю их, разглядываю, перемешиваю. Мокрый темный асфальт с пухлыми шишками мешается со звуком чьего-то голоса, объяснявшего, как пройти к морю, и с ощущением тайны, какой-то взрослой и непонятной при виде стольких людей, а шум пылесоса в гостинице почему-то склеивается с ананасами в тележке и мужскими ногами снизу передевальной кабины, синеватыми и в мурашках от холода. И я люблю эти картинки, все вместе и по отдельности. Я убираю их, я ощущаю счастье, потому что все это — мое, я ОБЛАДАЮ всем этим. Я ощущаю покой, печаль и покой. А в тот год покоя совсем не было, наверное, я была другая, а, следовательно, и моя жизнь. Я познакомилась с ними дня через два после того, как приехала туда, точно не помню, помню только, что скоро. Не то чтобы очень уж красивые, но приятные молодые люди. Влюбленные, но неженатые. Нам было хорошо там, всем вместе. Мы сидели вечерами втроем, она с ним, а я напротив. Шел дождь, серое небо, серое море. Красивая сцена, одна из самых красивых в моей жизни. Потом я пригласила их пожить ко мне. Они приехали и остались. А где-то через месяц мы поженились — я и он. И с тех пор мы спим вместе, втроем. Я всегда ложусь справа, они слева. Дрожь, смех, шорохи — две жизни рядом со мной. Тик-так. Тик-так. ИДУТ. Иногда ночью он обнимает меня во сне, целует… Так странно. А иногда они ссорятся и молчат днем и ночью. Иногда она уходит на неделю-две. Мне приходится вставать рано, чтобы сварить ему перед работой кофе. Я бужу его, поднимаюсь и иду в кухню, а он тихо плачет в постели. Потом она возвращается, и я могу спать, сколько хочу. Они неслышно встают, одеваются и уходят. Я просыпаюсь поздно, долго лежу в белой кровати. В доме тишина пустая, вместительная. В ней для меня сколько угодно места. Я все лежу и лежу — просто так. Я могу себе это позволить. Я счастливая женщина. Женщина с отражением в зеркале. Можно повернуть голову, наморщить лоб, погладить щеку рукой. Я глаже здесь, шуршит там, в черной раме напротив. Забавно. Я вообще так часто сижу перед зеркалом, как сейчас. Развлекаюсь. Повернусь щекой — такой я буду в тридцать лет, а если подбородок немного вверх и влево — прямо лет сорок. Вся жизнь в этом зеркале мелькает быстро-быстро. А можно и медленнее — как захочешь. Мало вещей таких, в которых люди живут. Глажу пальцами зеркало. Мелкие искорки поблескивают прямо на моем лице. Стекло большое, широкое. Во сколько же лет я его купила? Не помню. Лет в тридцать, что ли? Глажу широкую черную раму. Ой, заноза. Очень больно. Смотрю на руку. В безымянный палец вонзилась. Осторожно вынимаю щепку, кладу на столик перед зеркалом. Руку нужно чем-нибудь смазать. Встаю. Делаю несколько шагов. Останавливаюсь. Что-то как-то темно стало, темно и шумно. Оборачиваюсь. Зеркало молчит. Я уже ушла из него. Значит, это не оно. Но и не я. Я же тоже молчу. Так, я иду… а, руку смазать. Смотрю на руку. Кровь еще сочится. Кровь… сочится. Так это СНИЗУ, в смысле, шум снизу. Они вернулись. Шум ближе, ближе. Поднялись по лестнице. Жуткое шествие — ОН и ОНА. «Добрый вечер. Я не очень рада вас видеть, сложно сказать, почему, вернее, не сложно, а просто не хочется. Я не скажу.»