Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки Страница 8

Учитель ответил, что он что-нибудь для собаки придумает.

А Муса сказал, что он тоже не против собак, но отец ему перед смертью завещал собаке доверие не оказывать, потому что его отец, дед Мусы, однажды от собаки сильно неприятности имел.

Он пастухом был, а тут овца в стаде исчезать начала. Стадо у него пес один охранял, которому прадед доверял, как своей душе. А стадо, между тем, исчезает, и от односельчан, чьи овцы в стаде были, большие неприятности приближаются. Хорошо, как-то во сне его ангел-хранитель стал сапогами пинать: вставай, иди-смотри, какой фокус там твоя собака показывает. А к стаду волчица как раз пришла, и пес, как ее увидел, возликовал, подбегает к хищнице и приветствует. Потом пристраивается к ней сзади и начинает быстро супружеские дела делать. Волчица стоит, оглядывается, не возражает. Потом собака блаженной походкой отходит, на заслуженный отдых под кустик устраивается. А эта волчица — к стаду, к стаду, самую сочную овцу выбрала и домой собралась. Тут мой прадед ее камнем убил и потом сельчанам ее вместо овец показал. А собаку смолой облил и поджег. Жалко было смотреть, как собака в пламени умирает, а сама во всем виновата.

— А что, он ее просто убить не мог? — спросил Иван Никитич, которому эта история не понравилась.

— Мог, конечно, — согласился Муса. — Но я же объясняю: любил он эту собаку. От большой любви маленькая жестокость не рождается. Только большая.

— Когда любишь, прощать надо, — хрипло сказал Никитич.

— Нет, акя. Прощать — это тоже жестокость, только по отношению к себе. Себе убыток делаешь, себя огнем сжигаешь. А все для чего? Не для чего, потому что прощать — это обман. И себя обманываешь, и других. Говоришь: «прощаю», а за словами совсем другое настроение прячется. На самом дне сердца — никогда не простишь. Даже если и сердце простит — какая-нибудь печень, селезенка не простит, яд собирать будет… Ты вот, Никитич, говорил, что Председателя за его поступок простил, а сам сейчас с нами не пошел… Яд в себе чувствуешь, правильно?

Иван Никитич хотел что-то возразить, но тут учитель сказал:

— А я другую сказку про собаку слышал.

Вечер потемнел и стал ночью. Небо покрывал лунный пожар.

Жара сменилась ледяным ветром, волос до луковички промерз.

Учитель рассказывал.

Шел один добрый нищий человек по улице. Видит, собака раненная лежит, а рану ее черви едят. Отрезал человек от себя кусок мяса и положил рядом с собакой. Черви переползли на это мясо, и собака испытала облегчение.

— Да уж… герой, — сказал Муса.

…А для собаки устроил шалаш. Пока она поправлялась, он кормил ее своим мясом. Когда об этом узнали люди, было уже поздно. Собака поправилась — человек умер. На похоронах-поминках собака присутствовала, выражая скорбь, и от пищи отказалась.

Потом собака пропала. Через пару дней ее нашли на кладбище. Она разрыла могилу, сорвала с тела саван и доела остатки мяса.

— Тьфу, — сказал Иван Никитич. — Ну и дурак тот человек был… Ты, Ариф, смотри, детям такие сказки не рассказывай.

— Для детей у меня другие, — ответил учитель.

Мы с Мусой шли молча. Что-то надломилось в сердце от этой сказки.

— Скажи, Учитель, — спросил, наконец, Муса, — Бог его наградил? Когда этот человек пред Богом предстал, что произошло?

— Нет, — сказал учитель. — Об этом в этой сказке ничего не было сказано.

13

Шли в тишине. Водка прошла, только сухая горечь карябала десна, как камень.

Потом учитель остановился и, показывая куда-то в сторону холма, спросил:

— Это мечеть?

Мы улыбнулись:

— Это Баня. Не слышали о нашей знаменитой Бане?

Учитель о знаменитой Бане не слышал… Нет, сейчас темно, и Баня закрыта, но показать ему, конечно, можно. Подняться, правда, надо на холм.

Два тяжелых купола.

Суховатый запах воды. Запах человеческого тела, делящегося с водой своей пылью-прахом. Все эти запахи, волоски, все эти маленькие, как недоношенные бабочки, чешуйки кожи — за тысячелетия пропитали здесь стены и землю.

Не считая греческой статуи, которая валяется в Москве, Баня — наш единственный ручеек в великое прошлое.

— Когда в село советская власть пришла, собрала всех бедняков, задала им вопрос: «Какие четыре вещи вы хотите, чтобы я в селе сделала?». Бедняки обрадовались и сказали: «Мечеть новую хотим! Стену хотим вокруг села, с двумя воротами, на въезде и выезде, красным знаменем украшенные, чтобы мы, батраки, на тех воротах стояли и с буржуазии для Владимира Ильича Ленина дань собирали. Потом хотим крытый базар, иначе к нам эта проклятая буржуазия ездить не будет. И еще хотим, чтобы дорогая советская власть нам Баню починила, потому что в нашей Бане никто после Александра Македонского ремонт не делал, а это, кажется, очень давно было».

Это я рассказываю, пока мы обходим еще теплые от жары стены, двигаясь к главному входу. Под ногами хрустит мертвая трава, ящерица иногда по стене ручейком пронесется. Лунный свет нам помогает, все как в кинотеатре видно.

Послушала советская власть эти пожелания, записала себе в блокнотик.

Только вместо мечети построила нам сельский клуб, вместо базара — школу, вместо крепостной стены с воротами — библиотеку с библиотекарем; думали — он будет дань собирать, а он наоборот, всем книги раздавал, еще на коленях упрашивал: читайте книги — источник знания.

И только Баню советская власть, как обещала, — починила.

Пригнала сюда все село, сказала: ура, у нас коммунистический субботник! Раньше в Бане мылся только бай и мулла, а теперь будет мыться простой дехканин! Весь субботник, конечно, этому только улыбался, потому что говорил это с трибуны сам бывший бай, который раскаялся в своем происхождении и подался в большевики… И ни он, ни бывший мулла в Бане не мылись — только один день в году, и то тайно…

Мы подошли к главному входу.

Да, закрыт. До Банного дня еще месяца три.

— Как же у вас происходит Банный день, если воды нет? — спросил учитель.

— На Баню у нас всегда вода найдется, — ответил за меня Муса.

Такой он человек — то горько плачет, то слова сказать не дает.

Собака завыла.

Обнюхала банные ворота и завыла. Вой у нее был, как у оперной певицы, — громкий и неприятный. Мы поежились.

Учитель сел перед собакой на корточки, погладил. Успокоилась.

— Да, — сказал Муса. — Я от деда слышал, что здесь собаки воют, а кошки вообще… такое творят… Поэтому сюда их не берут.

— Ну, еще кошек в баню брать, — усмехнулся Иван Никитич.

— Александр Македонский здесь, — сказал я, показывая на землю, — в царство мертвых спускался, за живой водой. По преданию. Наши деды-прадеды рассказывали.

Из-за купола выглянул пылающий глаз луны.

…Там источник раньше был, щель в земле. Туда Македонский и спускался. Один. Так джинны потребовали. У них тоже своя бюрократия: кого пускать, а кого — извините.

Когда вернулся, оттуда стал бить теплый источник. Люди обрадовались: о! мечеть построим, омовение совершать очень удобно.

Тогда один дервиш пришел, волосы до колена болтаются, попробовал воду и выплюнул: «Люди, для мечети она не подходящая». Люди говорят: «Поняли, не плюйся. Говори, для чего подходящая?». Он своими святыми мозгами подумал, говорит: «Для бани подходящая. Грязь смывать, сопли разные с тела. Раз в год, в такой-то день. А пока я не вернусь, воду, которая оттуда идти будет, не пейте». «Так-так, — сказали люди. — А когда ты вернешься, о волосатый?». «Не знаю… Когда с безоблачного неба дождь пойдет и когда сухая земля воду родит. А теперь меня убейте». «Как же ты вернешься, если мы тебя убьем?» Его еще поотговаривали немного: давай, мол, постригись и у нас жить оставайся. Потом убили. Неудобно гостю отказывать.

Снова завыла собака.

— Смотрите… — сказал Иван Никитич.

Сквозь щель в закрытых воротах Бани наметился свет.

— Это, наверное, свет луны сквозь дырку в куполе проходит и свет дает, — сказал похолодевшим голосом Муса.

А учитель сказал — я отчетливо это услышал благодаря тишине:

— Юприхам.

— Что? — переспросил я.

— Буква «ю» — «юприхам»… От детей узнаете. Идемте отсюда.

14

— Вот что, Ариф, — сказал Иван Никитич, когда мы подходили к дому учителя, — что тебе сейчас в этой темноте вселяться… Заночуй у меня или у них. Или, давай, к Сабиру, где вещи оставил. Он на ночевку с радостью пустит.

— Я тоже с радостью пущу, — обиделся я.

— А у меня хоть каждую ночь ночевать можно, — сказал Муса. — Дети возражать не станут… Хулиганить над гостем не станут…

В другой раз мы бы над этой шуткой посмеялись. Но сейчас смотрели на учителя — как он идет; как собака с ним рядом бежит.