Энтони Бёрджес - Железо, ржавое железо Страница 8

Зачем, думал рядовой Джонс, я пошел в добровольцы? При нынешних потерях на Западном фронте, как пишут газеты, нехватке людей и при том, что лорд Дерби дал, по настоянию профсоюзов, бронь только тем, кто работает в военной промышленности, его бы рано или поздно все равно призвали. Подлинной причиной его поступка явилось желание принять смерть на миру и со всем миром – он боялся закончить дни под копытами ломовой лошади или подохнуть от застрявшей в горле рыбной кости. Слишком везло до сих пор. Захотелось испытать судьбу.

Его мучил и другой вопрос: почему они на этой войне? Если верить «Джону Буллю», их везут во Францию, чтобы дать отпор гуннам, пускающим бельгийских детей на котлеты. Интересно, почему англичане называют немцев гуннами, когда те считаются германцами, а если верить немцам, то и голландцы те же германцы или что-то вроде того? Рядовой Джонс рисовал себе Европу в виде квадратной военной карты, ярко освещенной в центре и теряющейся в сумраке по краям. Ревущие усатые дикари в островерхих касках ловили на штыки голых младенцев, соревнуясь между собой, как в спорте. Гражданское население, одетое в чудные костюмы, в ужасе пряталось по темным углам. Ему виделись монахи, катящие из подвалов бочки с «Бенедиктином» для будущего победного пира. Поезд не спеша вез его на встречу с историей, о которой он не ведал. История, уходящая во тьму веков, всегда была полна рева, и мечей, и ножей в животах и лишь изредка освещалась истинным светом. Мэлгвин Гвинедд, Кадваллон Долгорукий и король Бордельбред, или как его там, представали армией бородатых драчливых головорезов, и каждый норовил хапнуть побольше.

Состав без конца и края, паровоза впереди и не разглядишь, как будто к поезду на каждой станции прицепляют очередной вагон, а тебе надо влезть в этот перегруженный состав. Эй вы, счастливчики, пошевеливайтесь и скажите хоть, кто вы по вере, чтобы знать, какой крест ставить над вашими могилами на васильковых полях мрачной европейской истории, а может, и среди маков или колокольчиков. Почему от мака клонит в сон? Потому что из него делают опиум. На борту «Колокольчика», помнится, был один китаеза, который выкуривал свои дежурные три трубки, когда был свободен от вахты, а после иногда спал как младенец, иногда хныкал, а иногда орал, что старпом-поляк превратился в дракона и хочет сожрать его живьем. Паутина мыслей сменялась паутиной сна. Прильнув щекой к каким-то ремням и железкам, пахнувшим одеколоном «Колокольчик», и обняв, как младенца, свой вещмешок, рядовой Джонс забылся. «Колокольчики, мой милый, пусть напомнят обо мне», – играло концертино в кают-компании. Концертино затонуло не сразу, волны ласково покачали его, прежде чем, издав прощальный всхлип, оно скрылось под водой. Ночью в Паддингтоне на провонявшей тухлыми яйцами станции его разбудили крики и гудки паровоза.

Их выстроили по четверо на заледенелой платформе и взвод за взводом погнали по брусчатой Эджуэр-роуд – настоящий каток, черт ее побери! Рабочие военных заводов спали на ходу, валлийцы же негромко напевали:

Футболистом был наш Бейли,Выступал он за «Лланелли».После матча в КэннондэйлеБез мудей остался Бейли.

Лихая частушка прокатилась по Оксфорд-стрит, Парк-лейн, Гросвенор-плейс, Бакингем-палас-роуд.

– От нашего короля[16] звону много, а толку мало, – заметил Пауэлл, – сам-то немчура проклятая, кузен кайзера Вилли. У них семейная разборка, а нам драться из-за этих подонков, мать их…

Наконец вокзал Виктория, готовые к отправлению поезда. Армия Спасения раздавала чай, но на всех не хватило. Набившись в вагоны, они снова продремали до остановки в Фолкстоуне. Над Ла-Маншем стояло зимнее утро. Здесь их ждали пахнувшие блевотиной паромы, наскоро переоборудованные из пассажирских в военные, в сопровождении нескольких торпедных катеров для защиты от немецких подлодок. Рядовой Джонс, нечувствительный к качке, уверенно стоял на палубе, пока его товарищей выворачивало наизнанку, и, подставив лицо ветру, с наслаждением вдыхал запах моря, своего старого друга-врага. Но потом он почувствовал озноб, и в горле запершило. Неужели простудился? Да и в боку вдруг острая боль.

На бивуаке возле Булони их загнали в палатки, по полвзвода в каждую. Рядовой Джонс лежал на неструганых досках, укрытый семью грязными одеялами, и немилосердно кашлял после трех грязных сухарей пополам с опилками. Протрубили обед, но есть не хотелось. Он встал и пошел в переносной ларек, торговавший сигаретами, ваксой и всякой всячиной. Купил микстуру от кашля, на которую был большой спрос в это время года – неудивительно, небо хмурилось, вот-вот должен был пойти снег, – и опрокинул в себя пузырек, залпом проглотив все его черное тягучее содержимое. После этого он уснул и проспал как убитый целые сутки, пропустив смотр, но его почему-то никто не хватился. Проснулся Дэвид, слабый и голодный, от лязга касок, винтовок, штыков и противогазов и, стуча зубами от озноба, выпил чуть ли не литр сладкого чая. Идти в медпункт не хотелось, подумают еще, что уклоняется от службы. Рождество не отличалось от будней, если не считать выданного в этот день солдатам сливового киселя. У него снова открылся сухой кашель, голова кружилась. Наковыряв льда, он стал бриться и порезал подбородок. Кровь тут же замерзла. Да еще эта боль в боку покоя не дает.

Через два дня сержант объявил им об отправке на фронт. На станции их ждал обшарпанный французский поезд, но свежие хризантемы в изящных серебряных вазочках по-прежнему украшали столы, покрытые белоснежными салфетками, – жаль только, стекла выбиты. Погрузка и выдача сухого пайка была назначена после обеда. Доброго пути, везунчики.

Во время смотра рядовой Джонс 86-й из задней шеренги упал на впереди стоящего и нарушил весь строй. Очнулся он в госпитальной палатке унылыми зимними сумерками. Кишки выворачивало – такого с ним еще не бывало. Медсестра поспешила к Дэвиду с тазиком. Измерила температуру: 39– Пришедший вскоре военврач объявил, что у рядового Джонса 86-го крупозное воспаление легких. Горячие грелки, к ноющему боку лед – терпи, деваться некуда. Рядовой Джонс 86-й с усилием огляделся и увидел, что палатка полна раненых. Ему стало стыдно. Военврач капитан Фергюссон посмотрел ему в глаза и сказал:

– Я заметил наколку у тебя на руке. Во флоте служил? Ты все бредил о шлюпке.

– «Титаник», – выдавил из себя Джонс, чтобы хоть как-то оправдаться перед стонавшим через три койки от него солдатом с кровавым месивом вместо лица.

– Вот оно что. Сумел выбраться, значит? Повезло. Тебе и сейчас повезло. Еще денек, и ты бы наверняка загнулся.

Он перешел к следующей койке, где лежал раненый с оторванной по локоть рукой и без ноги. Дэвиду стало еще хуже. Угораздило же слечь из-за дряни, которую любой недотепа может подцепить на гражданке. Он не находил себе места от стыда, когда на восьмой день привезли Эванса 23-го и Уильямса 68-го из его призыва. Резерв второго батальона гламорганширцев, точнее, то, что от него осталось. Отрыжка фронта. Эванс 23-й потерял правый глаз, вся левая сторона лица Уильямса 68-го была разворочена от скулы до подбородка. Немцы начали обстреливать госпиталь. Всех, кого можно было вывезти, эвакуировали. В том числе и Джонса 86-го. Когда он прибыл на поправку домой, мундир болтался на нем, как на вешалке. Людмила в своих энциклопедических штудиях добралась до статьи «Брейкспир, Николас – единственный англичанин, избранный Папой Римским, см. Адриан IV».

– Это я уже читала, – сказала она, глядя, как Дэвид вычищает хлебом тарелку. – Ydych chi eisiau rhagor?[17]

– Да, хочу, если эта абракадабра подразумевает добавку.

– Какой же ты, к черту, валлиец, если не говоришь по-валлийски!

– Зато ты стараешься за двоих, детка.

Людмила кормила его на убой, но вся энергия расходовалась в постели, так что к концу отпуска мундир был ему все еще велик. Он вернулся в 10-й батальон Гвентского королевского полка, расквартированный в Тоуне, в поместье графа Бармута. Война между тем продолжалась. Второго марта 1916 года начался второй этап битвы за Верден, французы удерживали свои позиции, немцы потерпели поражение у Во, но смогли продвинуться немного вперед по направлению Бетанкур – Кумьер. Мортом по-прежнему оставался в руках французов. Тем временем в тылу ирландцы наносили Британии поражение за поражением, однако шинфейнерам[18] не удалось встретить подлодку сэра Роджера Кейсмента,[19] и утром в Страстную пятницу он был арестован и доставлен в Англию. В понедельник после Пасхи события развивались без него. Патрик Пирс[20] произнес речь на фоне трехцветного знамени революции 1848 года: «Братья и сестры, именем Господа и наших предков, защитников национального достоинства Ирландии, родина заклинает своих детей стать под это знамя на борьбу за ее свободу!»