Грегори Норминтон - Чудеса и диковины Страница 8

Нашей первой резиденцией стала вонючая комната за каналом Навильо-Гранде; через два месяца мы перебрались в мансарду на площади Санто-Стефано. Если вам это покажется возвращением к былой роскоши (все-таки два шага от капеллы Сан-Бернардино), я добавлю, что две наши комнаты с единственным окном располагались на четвертом этаже, что у меня не было нормальной кровати – только матрас на полу – и что все удобства были во дворе.

– Не так уж плохо, – пробурчал отец, когда мы туда въехали. – Вымести паутину, заделать дыры в полу – и можно неплохо устроиться.

Анонимо не мог лепить – ему не хватило бы места. Но это уже не имело значения: он забросил личные амбиции. Теперь, чтобы заработать на кусок хлеба, он тесал камень в мастерских вдоль Корсо ди Порта Романа, а его двенадцатилетний сын рисовал портреты на Соборной площади. Ожидание клиента – кого-то, кто присел бы за мой столик то ли от любопытства, то ли чтобы просто убить время, – было скучным, томительным и напряженным, точнее, было бы напряженным, если бы напряжение не являлось антиподом скуки. Иногда, если дела шли совсем плохо, я переносил свои принадлежности (карликовый мольберт, бумагу и пару стульев) на Торговую площадь, в надежде завлечь клиента из шатающихся под арками зевак. В других случаях, чтобы размять ноги и дать пищу глазам, я гулял по Корсиа дей Серви или заходил в величественный Собор и с языческим пылом просил избавления от несчастий у Дарохранительницы Гвоздя из Креста Господня. За алтарем все еще продолжалось строительство деревянных хоров. Они росли медленно, как лес, и я любил отмечать изменение их роста. Еще я восхищался статуей святого Варфоломея – неудачливого миссионера, которого за его веру освежевали древние армяне. Я был потрясен и очарован этим ободранным святым, который носил свою кожу, как ночную рубашку, и прикрывал ею свои интимные части (интересно, с них тоже содрали кожу?). Как искусно изобразил скульптор все мышцы и жилы стоячего трупа, непостижимо живого в своей двойной смерти (в мучении и в мраморе). Я гадал, доводилось ли таксидермистам заниматься чучелами людей, и, думая о своей собственной шкуре, приходил к тоскливому выводу, что она заняла бы совсем мало места на полу какого-нибудь людоедского армянина. – Может быть, статуя сделана с натуры? Я вздрогнул и обернулся. Немолодой господин у меня за спиной разглядывал статую. Он обладал крупным носом патриция: снизу мне были видны только широкие и волосатые ноздри.

– Как думаешь, а вдруг скульптор договорился с палачом? А? На площади Ветра? – Слегка покачиваясь, старик внимательно посмотрел на меня. У него были глубоко посаженные темные глаза. Мне они напомнили годовые кольца на спиле дерева. Лицо было длинным и чуточку лошадиным, сверху его увенчивала зеленая ермолка, а снизу поддерживал мягкий воротник. Я заметил его дорогой, элегантный камзол, но больше ничего толком не рассмотрел.

– О чем вы?

– Я лишь размышляю вслух. Кто знает, как именно выглядит содранная с человека кожа? Мне говорили, что Мике-ланджело наделил своего Варфоломея, который в Сикстинской капелле, собственными чертами. Ты слышал про Мике-ланджело?

– Да, конечно,

– Разумеется, слышал, – кивнул он, и под его завитыми усами родилась улыбка. – В наши дни недостаточно просто поверхностно представлять анатомию человеческого тела. Художник должен увидеть детали во плоти. – Священник, который неподалеку ворочал невежественный глобус своего необъятного пуза, с подозрением взглянул на нас. – Я знал человека, который распял своего слугу – не насмерть, прошу заметить, – чтобы наглядно увидеть, как выглядит тело в распятой позе. Может, наш скульптор использовал кожу убийцы? Или вора? Это ведь тоже бессмертие в каком-то смысле.

– Я бы не хотел такого бессмертия… Старик, кажется, обдумывал мой ответ.

– Да, – согласился он. – Я тоже. – Невесело кивнув головой, он ушел. Я проводил взглядом его черный плащ и шапочку, заискивающе улыбнулся праздношатающемуся священнику (понадеявшись на благословение) и покинул Собор, чтобы вернуться к своему промыслу на площади.

В конце дня, когда усталые лоточники разобрали свои палатки, а фокусники затянули узлы на глотках мешков с чудесами, я побрел домой, собираясь поужинать чечевицей с овсяной кашей. Обычно наши вечери представляли собой невеселое зрелище и проходили в мрачном, вязком молчании. Мы с отцом редко смеялись. Хотя помню один случай: я принес отцу обед на Корсо ди Порта Романа, где он работал (обычные хлеб, ветчина да сырая луковица, которую отец съедал одним махом, как яблоко: очень помогает избегать новых знакомств), и вдруг у меня за спиной неожиданно, как раскат грома, началась какая-та суматоха. Рабочие побросали молотки и поспешили к краю тротуара.

– Что там? – крикнул я. – Я не вижу!

Загорелые спины загораживали место происшествия. Я ышал фырканье, ослиный рев и пронзительный визг. Отец подхватил меня и к моему удовольствию (и немалой боли, ибо я весил к тому времени прилично) водрузил к себе на плечи, откуда мне был видна середина этого поля колышущихся, пыльных голов.

Если бы мне рассказали об этом, я бы ни в жизнь не поверил. Монах-цистерцианец, ехавший на осле в аббатство Чиа-равалле, оказался зажат между своим транспортным средством и мощным возбужденным конем. Осел, жертва насилия, протестовал во всю глотку. Монах тоже кричал благим матом, зажатый между жеребцом и его избранником. Но никакие вопли, никакие мольбы не могли удержать коня в его напряженном, страстно-пучеглазом движении к цели.

– Ирод! – ревел осел.

– Помогите! – пищал монах. А толпа пребывала в восторге. Мужчины смеялись, как плохие актеры, хватаясь за живот и хлопая друг друга по ляжкам; женщины складывались пополам, трясли кулаками и задыхались. На людей напало вакхическое безумие, и я не был исключением. За все детство я не смеялся так долго и хорошо – или так нехорошо. Старый цистерцианец сломал позвоночник. Он умирал целых три дня.

По воскресеньям, после мессы, отец хотел одного: только спать. Зверская усталость придавливала его голову к подушке, и в то же мгновение он с тихим вздохом облегчения проваливался в сон. Оставшись один, я пробирался в сад Гуасталла, где гуляли нарочито влюбленные молодожены и благородные девицы в сопровождении дуэний листали свои тетради. Увы, я не мог вернуться к спокойной созерцательности детства, когда с таким напряженным вниманием я изучал живую природу. Возможно, меня отвлекало желание – голод, утолить который не могли бы и горы дешевого хлеба? Мои глаза потеряли покой: они загорались огнем всякий раз, когда мимо проходили девочки. Брюнетки, блондинки – я впивался взглядом во все, что принадлежало к прекрасному полу. Я принялся коллекционировать мимолетные взгляды, мысленно зарисовывая беззаботные жесты, поворот головы при разговоре – все виды осознанного и случайного колдовства. Сам я был просто сторонним наблюдателем. Единственное место, где я более-менее соприкасался с настоящим сексом – прачечные у канала. Прачки, стоявшие на коленях, наклонялись вперед, словно мокрые магометане, и колыхали тяжелыми грудями. Я любовался их крепкими, почти мужскими руками и сильными пальцами, погруженными в груды мокрого белья. Когда я горбился рядом с ними, меня приветствовали радушно, как необычное, достойное жалости дитя.

– Ну, как сегодня наш гномик?

– Где твоя мама, бамбино?

– Ты за ушами помыл?

Согласен, сложно представить, что здесь, под гулким навесом, я обрету настоящую воздыхательницу. Тем не менее так и случилось. Я ощущал на себе ее пристальный, изучающий взгляд: магнетическая сила, перед которой все мои остальные чувства меркли. Обычные нищенские способы избегать нежелательного внимания не помогали. Я кашлял и чесался; я тер брови и погружался в уничтожение упрямой и воображаемой грязи у себя на теле. «Пусть смотрит, – говорил я себе. – Наверное, ей просто интересно. Еще одна любопытная баба, охочая до карликов». Но каждую пятницу, когда я отправлялся стирать, она сдвигалась на шаг поближе к тому месту, где располагался я. Это была женщина старая, лет тридцать как минимум. Ее глаза были темными и ненасытными, ее рот… на самом деле я понятия не имею, как она выглядела, я был в ужасе, надо ли объяснять…

И вот в один прекрасный день она стирала уже бок о бок со мной. Случайно или преднамеренно, но ее черные кудри рассыпались по щеке, скрывая от остальных наши безмолвные и возбужденные взгляды. У меня в животе разразилась буря: гудели холмы, стонали камни, трещали деревья. Но внешне это выражалось лишь в том, что у меня подкосилось уродливое левое колено. По выразительным движениям ее бровей я понял, что мне следует идти с ней за полуразрушенную стену, в укромный закуток. Она встала и ушла раньше меня; по дороге ей пришлось несколько раз останавливаться – почесать ногу и заодно убедиться в моей решительности. Остальные, казалось, не замечали этой громогласной конспиративной деятельности, и я со всех ног поскакал к месту встречи. И вот мы стоим, лицо к пупку. Мне пришлось взгромоздиться на кучу кирпичей, чтобы дотянуться до ее тяжелых, внезапно обнажившихся грудей. Должно быть, я невольно отпрянул от этого неожиданного открытия, потому что она схватила меня за уши мокрыми руками и притянула к себе.