Кристиан Крахт - Карта мира (сборник) Страница 8

Часть области Нуристан — здесь, на афганской стороне, другая часть — там, в Шитрале, в Пакистане. Нуристанцам от этого нелегко.

Их деревянные статуи в человеческий рост демонстрировались в Национальном музее в Кабуле, это были чудесные, таинственные фигуры, изваянные из дерева с большой энергией и изяществом, некоторые производили впечатление скифских, другие — кельтских или инуитских[61] скульптур. Многие из этих великолепных идолов были склеены, у некоторых отсутствовали рука, голова, на других я заметил глубокие следы от ножа, талибы оскверняли их топором.

Въезд в ущелье проходил через узкую скальную теснину, затем открывался Панджшер, едва ли в километр шириной и семьдесят километров длиной. Изумрудного цвета река, местами бурлящая белой пеной на маленьких порогах, тянулась подобно охлаждающей ленте вдоль галечной трассы; советские танки, дошедшие до нижнего течения Панджшера, и не дальше, обрамляли дорогу, их пустые металлические каркасы казались останками больших мертвых слепых жуков. Теперь на них играли дети.

Через некоторое время «лэндкрузер» добрался до мавзолея Ахмад Шаха Масуда. Масуда похоронили на возвышенности, недалеко от родной деревни Янгалак, так чтобы он мог окидывать взором свое любимое Панджшерское ущелье. Внутри мавзолея сидел старый мулла и молился на этом мирном месте над простой зеленой надгробной плитой.

Выйдя снова наружу, я столкнулся с седоволосым, хорошо выглядящим французом; мы разговорились, и он узнал, что его старый друг и товарищ по оружию Кристоф де Понфилли в нескольких километрах дальше по ущелью снимал художественный фильм. Он непременно хотел бы присоединиться ко мне, сказал француз, и представился. Это был генерал Морийон, бывший командир подразделений ООН, человек, который со своими солдатами два года сдерживал бойню в Сребренице. Мы вместе поехали на съемочную площадку, Кристоф де Понфилли, похоже, обрадовался встрече, на сегодня съемки были закончены, последовал ужин — рис, чай и нан, плоская лепешка.

Французы как держались кучкой, так кучкой и сели за стол, немецкие пиротехники уселись кушать с афганцами на полу. Мимо проходил швейцарский журналист из Tribune de Geneve, он направлялся дальше вверх по ущелью, на границу с Нуристаном. Он не имел при себе никаких вещей, даже одеяла.

Вечером в лагере — храп, пердеж, испарения, мужские разговоры. Лежали на полу, стены дома, в котором располагался лагерь, были из глины. Немецкоязычные собрались вместе, после того как французы вернулись к своему языку и в свою комнату. Немцы ели жевательных мишек Haribo и вафли Hanuta, которые пиротехники привезли с собой из Лейпцига.

— Ты еще долго пробудешь в Афганистане?

— Я приглашен на фестиваль лирики в Герате, в ноябре.

— В Герате, в Герате, там мужчины прогуливаются с розой, зажатой в зубах. Здесь, наверху, в Панджшере такого нет. А в Кандагаре они на прошлой неделе одному итальянскому инженеру отрубили голову.

— Мы уже семь недель едим рис. Я больше не могу.

— Ты можешь пососать бульонный кубик.

— Слушай, ты: пе-е-р!

— Ха-ха-ха!

— Пе-е-е-ер.

Снаружи с гор выли волки, афганские серебристые волки, было холодно. Внутри один из пиротехников опрыскивать жгучим дезодорантом ноги своему спящему коллеге, который все эти семь недель не менял носков.

Французы тоже были людьми весьма странными, они жили, казалось, интенсивнее, чем немцы, они больше повидали свет, были менее флегматичны, но и слишком много о себе мнили. Они носили на шее каффию[62], щетина на их лицах представляла собой нечто среднее между последствием многодневного непользования бритвой и полноценной бородой, они демонстративно говорили по-французски, а не по-английски, хотя английский был языком, на котором, собственно, могли бы понять друг друга и русские, и немцы, и афганцы, и французы.

Фильм, похоже, должен был получиться интересным. Светило солнце. Панджшерское ущелье было великолепно. Декоративные деревья, яблоневые сады, бесконечные пятна прохладной тени, персиковые и сливовые деревья, бесчисленные шелковицы различного сорта — с черными, белыми и пурпурными ягодами, платаны, высоко вытянувшиеся тополя, сладковато пахнущие красные и белые ивы, в том числе и плакучие, зеленые луга, стремительно сбегающие вниз ручьи и живые изгороди из кустов алых, белых и желтых роз, — все смотрелось просто великолепно, словно Господь непосредственно сотворил это. Русские парни, переодетые в форму советских солдат, совершали рейд по яблоневым садам, вскинув автоматы Калашникова. Старые моджахеды, которые тридцать лет назад боролись против Советов, теперь сидели на земле рядом со съемочной площадкой, глядели на происходящее перед камерой, поглаживали длинные седые бороды, улыбались и ели абрикосы.

Вечером двадцать афганских статистов заявили об уходе; они хотели отправиться в Кабул на выборы, они потребовали расчет за работу, их вызывали по одному, они ставили в ведомость синий отпечаток большого пальца, каждый получил по несколько денежных купюр, и потом все двадцать покинули лагерь, ушли в ночь; автобусного сообщения с Кабулом не было, они собирались идти пешком. Французы ругались, но ничего не помогло.

На другой день генерал Морийон, герой Сребреницы, уехал. Масуд — герой Панджшера. Саша Бурдо — французско-русский герой фильма. Кристоф де Понфилли, моджахеды, статисты, военные советники, операторы… Все они были здесь героями, все, со своими ярко выраженными мужскими качествами, — так или иначе, но герои. Лагерь сворачивался, завтрашняя съемочная площадка будет находиться дальше вниз по ущелью.

Молодая помощница режиссера истерично заплакала, увидев новый лагерь. В единственном туалете нельзя было спускать воду, а если ты все-таки делал это, из дыры в стене рядом с тобой брызгала коричневатая пенистая струя. Электричества не было. Не было даже свечей. Она сидела, упав на пластиковый стул, закрыв руками лицо, и плакала. Кристоф де Понфилли сказал, что ему все это безразлично, он должен снимать фильм, а если кому-то здесь, в Афганистане, не нравится, он никого не держит, пусть убирается хоть сейчас.

И после этого он продиктовал корреспонденту Die Zeit, который тоже писал здесь, наверху, в Панджерском ущелье, историю для своей газеты: «Пожалуй, когда фильм будет снят, я больше никогда не поеду в Афганистан. Все, что их сегодня интересует, это деньги, деньги, деньги. Тип благородного афганца исчез навсегда. Таких афганцев, каких я знал когда-то, больше нет. Забудем это. У меня свои воспоминания. Au revoir[63]».

Забыл в конце упомянуть, что в руках у меня больше не было онемения, они никогда больше не будут неметь, Афганистан их вылечил.

В стране черного золота

Баку. 1998

Итак, Кавказ. Что же я о нем знаю? В колледже у нас был один учитель, географ, так тот на Кавказе отморозил себе пальцы ног, когда Гитлер вознамерился захватить тамошние нефтяные промыслы. Предполагалось взять все это как бы в клещи: сперва румынские нефтяные промыслы, потом дальше на восток, кавказские; нефть нужна была для похода в Россию — ну и, понятное дело, как противовес британской нефти в Месопотамии. Стоит только заговорить или подумать об этом, как переносишься в иное, мифическое пространство — Месопотамия, Кавказ…

Здесь, в этом регионе, когда-то шла крупная игра — перед Первой мировой. Great Game: Южная Персия и Индия, обе тогда британские, против Северной Персии, там засели русские, а где-то между — сфера германских интересов. Переплетающихся, в свою очередь, с интересами турок, которые мечтали пройти насквозь Азию и создать пантюркскую империю от Босфора до Китая. И ко всему этому примешивались интересы — не столь амбициозные — еще двух народов, которых их соседи упорно искореняли: армян и курдов. Киплинг или кто-то другой однажды написал о Закавказье, что оно — центр мира. Но этот центр, позволю себе заметить, может любому задурить голову, как мы вскоре увидим.

Еще я читал о турке Энвер-паше[64], виновнике геноцида армян, и о Вильгельме Вассмусе[65], немецком Т.Э. Лоуренсе[66], который в Первую мировую войну попытался создать новый фронт против британцев, действуя из Афганистана, но дело кончилось тем, что он просто застрял в Кабуле и без толку проторчал там два года вместе со своими приятелями — капитаном Оскаром фон Нимейером и Отто фон Хентигом; от скуки не знал, куда ему податься, потому что никто из местных властей этих немцев всерьез не воспринимал. Вассмус, по слухам, имел одну слабость — он любил напяливать на себя дамское шмотье, — а у тогдашнего кабульского эмира такая привычка симпатии не вызывала.

Читал я и о 23[67] комиссарах советского временного правительства в Баку, которых однажды ночью вывезли за пределы города и расстреляли на железнодорожных путях. Рассказывают, что английские офицеры стояли рядом и наблюдали эту сцену и что в Баку и сейчас должна где-то храниться картина, написанная революционным художником Исааком Бродским[68]: изображение в ее левом нижнем углу будто бы подтверждает соучастие англичан в этом убийстве.