Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы Страница 8

— В сущности, это будет просто возвращением долга, — говорил он. — Ведь я столько им помогал. Я уступил Луизе лучшую часть отцовского наследства. Квирино жил у меня все время, пока учился. Но дело даже не в этом, в конце концов это же моя кровь, не так ли?

Что за странная мысль, адвокат! Вот, например, перед вами родник в долине, который разветвляется на множество ручейков: разве можем мы знать, какой путь каждый из них себе изберет?

И в самом деле, дни шли, а никто из богатых родственников не подавал признаков жизни. Состояние отца ухудшалось с каждым часом, но он все упрямился, пуская в ход бог знает какие уловки, чтобы добиваться у господа все новых и новых отсрочек.

Наконец пришел мой кузен Аурелио, протоиерей; в коридоре он благословил молившихся старушек, посоветовал им несколько молитв, которые, впрочем, были ими уже испробованы, и наконец заперся с матерью в гостиной. Разумеется, я не участвовал в этом эпизоде, но позднее, став взрослым, обнаружил его в себе — как шрам.

Кузен Аурелио начал с того, что он пришел от имени матери и всех братьев. Он рассказал, как они плакали, получив письмо умирающего. Но они не в состоянии взять на себя обязанности, которые хотел возложить на них адвокат. Даже учитывая все эти необычные и прискорбные обстоятельства, они все-таки не в силах прокормить вдову с тремя детьми. Он очень удачно не упомянул о бабушке, которая действительно в ту пору кормилась исключительно молитвами. Мать сплетала и расплетала свои длинные пальцы. Она заметила, что о «прокормить» не может быть и речи, от них требуется только пообещать прокормить. Главное, чтобы адвокат перестал мучиться. Нужно поселить в нем иллюзию, будто он выиграл это свое последнее дело. Ведь имел же он право наконец умереть! Последнее время уже не смесь гваякола со слезами удерживала его в жизни, а лишь эта вот цель, в достижении которой он упорствовал. В этом месте кузен Аурелио вздрогнул.

— Обман? — воскликнул он возмущенно. — И вы, Кончетта, предлагаете это мне, человеку в моем облачении?

Да разомкните же вы стиснутые руки моей матери, разомкните их наконец! Она пела в своем дворике, гладя белье, когда отец увидел ее и пожелал на ней жениться. Он был толстый и лысый, но у него была красивая борода, прошитая редкой сединой, и золотые очки. Разумеется, Кончетта была слишком молодой для него женой, но адвокат — человек благородный: посмотрите, прошло всего десять лет, и он возвращает ее в прежний ее дворик! Как, неужели так и будет? Но нет, в разговоре с доном Аурелио Кончетта неясно намекает на то, что до этого дело не дойдет. После бесконечно длинной паузы она называет имя одного очень зажиточного господина из Ирпинии. Тот всегда имел определенные намерения относительно нее, и если несчастью суждено случиться…

— Вы знаете, кого я всегда любила и почитала… — сказала мать. — Но вот дети… Ради детей я готова снова выйти замуж. Так что, видите, мне вовсе не нужно, чтобы вы о нас заботились. Речь идет только о вашем бедном дяде. Вы можете ему просто пообещать, и все.

Кузен Аурелио машинально разглаживал сутану и размышлял. В жизни этой молодой женщины еще не закончился один роман, а она уже готова начать другой. Впрочем, он привык выслушивать подобные признания в полумраке исповедальни и даже пришел к выводу, что события в жизни женщины происходят так быстро, набегая одно на другое, по-видимому, потому, что очень короток женский век.

— И все равно это обман, то, о чем ты меня просишь, — сказал он устало.

Мать поднялась. Указывая на соседнюю комнату, где лежал больной, она резко сказала:

— Тогда пойдите и взгляните. Всего на минутку. Подите и взгляните, стоит или не стоит ему солгать.

Но облачение, которое носил кузен Аурелио, не позволило ему даже этого. Не пришел он и на другой день, когда все его братья и сама тетя Луиза почтительным полукругом стали вокруг постели адвоката.

Все это был народ плотный, серьезный, все возглавляли доходные предприятия, о чем свидетельствовали эмалированные таблички на их дверях и клиенты, которые, положив на краешек письменного стола толстый конверт с гонораром, удалялись, едва слышно ступая по коврам. Адвокат мог просить их теперь уже одними только глазами, но, к сожалению, ему не хватало прозорливости. Он видел толстые пальцы своих богатых родственников на моих растрепанных волосах и хрупких плечах моих сестер, однако ни разу не подумал, почему это, говоря: «Девочки будут хорошо воспитаны, мальчики получат образование», — они ни разу не добавили: «Об этом позаботимся мы». В какую-то минуту стало ясно, что адвокат ищет взглядом среди всех этих своих светских утешителей кузена Аурелио; но, как я уже сказал, он не пришел, и мне до сих пор внушают уважение причины, которые помешали ему это сделать; более того, я хочу во всеуслышание заявить, что он оказался единственным из моих богатых родственников, кто согласился в 1916 году заплатить за мое школьное обучение. Думаю, что этот неожиданный поступок зрел в нем с того самого вечера, когда отец мой наконец-то мирно заснул, а мать повела к выходу людей его крови с поспешностью, которая не только выглядела, но и в самом деле была чрезмерной.

А назавтра наступило 3 февраля 1911 года.

Мать перекрасила в черное всю нашу одежду и свои платья, нескончаемо перемешивая все это в кипящем котле. Несколько дней мы с бабушкой устраивали в подъезде настоящие состязания в ловкости и хитрости, ну и, разумеется, если проигрывал я, мне приходилось читать вместе с нею молитвы до полного изнеможения, зато в противном случае мне удавалось укрыться на террасе и встретиться там с невозмутимым Янесом. Была продана почти вся мебель, и мы переселились из нашего дома в лачугу, которая и будет фигурировать дальше в моем рассказе. Мать нашла место бельевщицы и гладильщицы и проработала на нем десять лет. Стало быть, у меня есть все основания подозревать, что зажиточный господин из Ирпинии, о котором она говорила кузену Аурелио, был просто-напросто выдумкой хитроумной сиделки. Женщин вообще трудно понять. А в общем, она была хорошая мама, и как вы понимаете, за такой мамой я пошел бы куда угодно, хоть в преисподнюю.

Квартира, в которую мы переехали, представляла собою одну большую комнату в нижнем этаже дома у подножья колокольни Святого Агостино дельи Скальци; застекленная дверь выходила на узенькую полоску земли, усеянную камнями, как русло ручья, — мы называли ее садом. За все это с нас брали шесть лир в месяц.

Как бельевщица и гладильщица графа М. вдова Маротты (эта мать, у которой слезы неожиданно перемежались смехом и от которой я унаследовал не только особенности внешности, но и привычку запросто говорить о своих бедах со святыми) получала еженедельное жалованье в десять лир. Когда за отцом захлопнулись двери этого мира, она заговорила с тетей Луизой о похоронах.

— Вы его сестра, и у вас есть семейный склеп на Поджореале, вы могли бы положить его там, — сказала она.

Тетя Луиза была старушка неприветливая, и, я надеюсь, мне не придется встретиться с ней на том свете. Она укорила мать в тщеславии и посоветовала ей исходить из нашего нового положения, объяснив, что захоронение брата в склепе Нарди потребовало бы огромных расходов, а еще сообщила, что я могу каждый день приходить на их виллу за объедками от обеда.

Таким образом, отец мой лег в общую могилу, и я представляю себе, как долго приходилось богу шарить там всякий раз, когда сироты и вдова начинали возносить молитвы за умершего адвоката; что касается объедков, то я действительно ходил за ними каждый день в четыре часа, и даже сейчас, когда я об этом вспоминаю, я чувствую в пальцах тепло и форму того котелка, а бегущая рядом со мною решетка моста Санита (Нарди жили в Каподимонте) кажется мне совсем не такой ледяной и твердой, как казалась тогда; облагороженная и одухотворенная воспоминанием, она стала воздушной и легкой, как распахнутый веер.

В мой котелок тетя Луиза складывала все подряд — и спагетти, и салат, и даже крошки от пирожных — голод ведь не обращает внимания на такие вещи.

Спустя некоторое время после того, как мама устроилась к графу М., она получила предложение руки и сердца от его пожилого камердинера.

А теперь представьте себе жилище бедняков в нижнем этаже дома под колокольней в тот самый день, когда молодая вдова, отделявшая на ночь сына от дочек одеялами, которые она развешивала на веревке, должна была официально получить предложение стать женой толстого и добродушного камердинера.

Мария, моя старшая сестра, смутно намекнула мне на то, что должно произойти. Целое утро я не мог найти в себе мужества взглянуть матери в лицо; впрочем, думаю, что, будучи точно так же озабочена мыслью о том, чтобы не встретиться взглядом со мной, она не заметила моего смятения.

Было пасмурное мартовское воскресенье, мать принялась прибирать нашу комнату с самого утра, словно ей предстояло еще досуха вытереть весь вымытый дождем город; подышав на стекло, она протерла большой портрет отца, потом так же поступила с нами, усадив всех троих на стулья у стены, и была в особенности озабочена моей прической.