Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро Страница 8

— Что ж, — сказала Натали, заметно розовея — от удовольствия, надо полагать. Она испытывала восторг школьницы, подготовившей домашнее задание, — даже отец доктора Кинга собирался голосовать за республиканцев. Он чуть не отдал свой голос за партию Линкольна.

— Джек об этом догадывался, — сказал Синатра. — Когда Мартина Лютера Кинга арестовали и бросили в рейде вилл скую тюрьму, Джек позвонил его жене. Жена беременна. Джек звонит ей и говорит, что волнуется за ее здоровье. Шикарно, правда?

Фрэнк так нервничал и дергался, что не мог усидеть на месте и несколько раз едва не наступал на меня — а нас ведь даже не представили друг другу. Разговоры о Кеннеди взвинтили его еще больше.

— Мария, — сказал он миссис Гурдин, отходя от окон. — Я принес вам приятный пустячок, чтобы вы чаще улыбались. Всем хорошеньким девочкам положены подарки.

Миссис Гурдин прижала руку к груди и сделала вид, что приятно удивлена. Она развязала ленточку, сняла с подарка бумагу и обнаружила под ней синюю коробку Фаберже. Я лег на пол и положил голову на передние лапы.

— Ах, мистер Синатра, — проворковала миссис Гурдин, и на глазах у нее выступили слезы, — какая дивная вещица! — Она взяла меня на руки и поднесла к Фрэнку: — Этот крошка — ваш. — Складывалось впечатление, что его голубые глаза наблюдают за тем, как он наблюдает за вами.

— Эй, приятель, а я и не в курсе! — воскликнул Фрэнк и потрепал меня за ухо. — Надо было сразу с тобой поздороваться. Как жизнь, приятель? Я подарю тебя Мэрилин.

— Она в Нью-Йорке? — поинтересовалась Натали.

— Ага. Загрустила что-то.

— С Миллером покончено?

— Раз и навсегда, — ответил Фрэнк. — Потому она и приспустила флаг.

— Сколько подарков! Честное слово, мистер Синатра, вы очень щедрый человек. Вот и муж так считает. Вы всегда щедры — и к моей Наташеньке тоже.

— Мадда, хватит. Ты смущаешь Фрэнка.

— Ужасно смущаете, — кивнул он. — И мне это нравится.

Шум наверху усилился: как будто по полу таскали тяжелую мебель. Потом лязгнула дверная ручка, и вот уже мистер Гурдин во всю глотку орал с лестницы, перегнувшись через перила. Его жена еще проливала слезы благодарности и национальной скорби, когда Ник начал орать; голос мужа мгновенно пригвоздил Мадду к месту, убил в ней все сантименты и осушил слезы.

— Психи! — кричал Ник. — Долбаные психи и коммуняки, вот вы кто! Красные! В моем доме собрались красные![11]

Синатра улыбнулся, и в его глазах сверкнуло влажное жало.

— О, да это малыш Никки!

— Ах, заткнись! — чуть заплетающимся языком бросила Натали через плечо. — Заткнись, Фад!

— Какая наглость, — сказала миссис Гурдин.

Я вышел в коридор и увидел висящего на перилах Ника: лицо его было серым и озлобленным, в руке болталась бутылка.

— Мы клянемся бороться — используя все имеющиеся в нашем распоряжении средства — с любыми усилиями любого человека или группы людей, которым вздумается пошатнуть патриотизм кинематографа в отношении породившей его свободной Америки.

— Силы небесные, — охнул Синатра. — Он же цитирует «Заявление о принципах»!

— Прекрати, Николай!

— Не парься, Мад. Он просто пьян.

— Точно, — сказал Синатра. — Это старая нашумевшая история: Союз кинематографистов за сохранение американских идеалов!

— Ох Господи! Когда же он замолчит? Это ужасно.

— Давай выговорись, малыш Никки! — крикнул ему Синатра.

— Все наши труды, все наши усилия направлены на… — орал мистер Гурдин.

Натали закатила глаза и допила остатки «Гибсона».

— Труды, ха! Да он не работал с тех пор, как уехал из Владивостока.

— …чтобы в полной мере…

— Ты несправедлива, Наташа, — сказала миссис Гурдин. — Он пытался работать — как любой мужчина.

— Мечтай дальше, Мадда. Он напрасно переводит кислород.

— А что, умный малый, — сказал Синатра.

— …достоверно отображать американскую жизнь, ее устои и свободы, убеждения и идеалы, в которые мы свято верим!

— Давай-давай, жалкая пьянь! — крикнул Синатра. — Сейчас я поднимусь и переломаю тебе ноги!

Последовали угрозы и проклятия. Одна из собак завыла и убежала на кухню. Я, кажется, еще не видел такого хаоса ни в Шотландии, ни в Англии, ни в самолете, ни на карантине, и все закончилось тем, что миссис Гурдин пригрозила обратиться с молитвой к иконам, Романовым и кому угодно, лишь бы этот кошмар закончился. Наступил миг тишины: малыш Никки прекратил огонь на поражение и хлопнул дверью, но уже в следующую секунду Натали вновь театрально захохотала, глядя на Мадду, которая все еще беззвучно шевелила губами.

— Ты думал, что мою маму интересуют знаменитости, — сказала она Фрэнку. — На самом деле ей интересны только дари.

Миссис Гурдин закутала меня в одеяло, сунув в сверток резиновую косточку.

— Ну не заводись, хохотушка, — сказал Фрэнк Натали. — Твоя мама, считай, вдова. Это дерьмо на палочке, что сидит у вас наверху, гроша ломаного не стоит. Полный псих.

— А тебе действительно нравится моя мама?

— Конечно, — ответил Фрэнк.

— Она раньше была балериной, — сказала Натали, прикусывая губу и невольно показывая, что хотела бы гордиться своей матерью. Мистер Синатра погладил ее по подбородку, вытащил из стакана маринованную луковку, подбросил ее в воздух и поймал ртом.

— Я бы на твоем месте тоже держал ушки на макушке. Не запачкай свой очаровательный носик. Ты ведь все еще работаешь над той картиной, верно? Помни, Казан — такая же крыса, что и пьянь наверху. Стукач. Если что, сразу звони мне, принцесса.

— Я нервничаю, Фрэнк. Они по-прежнему держат меня за девчушку с косичками.

— Просто делай свое дело, мисс Москва, — сказал Фрэнк, — и помни, что ничем им не обязана. Ни Казану, ни Джеку Уорнеру, ни гаду наверху — никому. Этим говнюкам повезло, что у них есть ты.

Пока меня несли через лужайку к машине, я слышал жуткие упреки, которые Мад обрушивала на мужа. Разбилась бутылка, закричали по-русски. Мистер Синатра снял одеяло и посадил меня на пушистое заднее сиденье своей машины. От него едва уловимо пахнуло Сицилией — лимонами и жасмином, — и я не разобрал, то ли это запах цветов, которые он подарил миссис Гурдин, то ли «Аква ди Парма», то ли давний след какого-нибудь одеколона. Я унюхал его, когда Фрэнк коснулся рукой моей морды и пошел вокруг машины. Он послал воздушный поцелуй Натали, которая тоже села в машину и помчалась прочь из Шерман-Оукс, игриво хохотнув напоследок, — этот смех был воплощением опасностей, таящихся в ночи, и секретом ее свободы. Как я уже говорил, Фрэнк и Натали играли роли: я увидел это со всей ясностью, когда их машины вылетели на шоссе и огни фар заскользили по пальмам во мрак. Захотелось писать. Я выглянул в заднее окно и подумал о Белке и Стрелке — двух русских собаках, полетевших в космос в этом году: какие же маленькие роли они сыграли в действе, разворачивающемся на ночном небе! Им, наверное, тоже очень хотелось в туалет, когда их корабль летел сквозь космос, и я не без гордости посмотрел в небо, гадая, от скольких неприятностей мои товарищи избавили род человеческий[12]. Далекое ночное небо часто служит нам утешением: оно помогает верить, что все мы одиноки в равной степени. Автомобиль, сдерживая ярость и мощь, мчался в сторону Бель-Эйр, и лишь тогда я позволил долгому насыщенному дню спуститься в нижние части моего тела. Я расслабился, подумал, как несказанно мне повезло, и пустил длинную теплую струйку мочи на автомобильное сиденье.

Видимо, это оказалось заразно, потому что Фрэнк тотчас остановил машину где-то у начала Беверли-Глен и, бранясь и чертыхаясь, вышел на улицу в поисках укромного местечка. Я поднял взор на серебряные звезды. Рядом с дорогой остановился кот. При виде меня он облизнулся и, отдавая дань уважения корням Фрэнка, продекламировал начало томного нарциссического сонета в итальянском стиле. Стекло было опущено, и меня обдувал ветерок, поднимающийся по каньону.

Жизнь изобильна, но и этого нам мало —Деревья мне свидетель, жалкий пес.В их кружевной сени душа моя любви взалкала,И райский аромат мне ветерок донес.Она была томна, разумна и сурова —Оживший силуэт в чернильном мраке.Любовь бы отдала мне и за слово,Но я сбежал, не завершив атаки.

Утром, спустя два дня, несколько человек из свиты Фрэнка решили посоревноваться в скудоумии. Я не говорю, что все они были болваны, но они зачем-то смешали суровость гангстеров из дешевых второсортных фильмов с примитивным ехидством, характерным для девичников, и окружили Фрэнка пузырем бессмысленной агрессии и умеренной беспардонности — очевидно, подобное положение дел позволяло ему чувствовать себя в своей тарелке. Фрэнку нравилось, когда окружающие испытывали перед ним страх и одновременно зависели от него, — именно такое сочетание он больше всего любил видеть в друзьях. У этих олухов из Чикаго, Нью-Джерси или — как знать — из Палм-Спрингс не было должностных обязанностей как таковых: все они понемногу бегали по мелким поручениям, отвечали на телефонные звонки, забирали машины, готовили коктейли, вызывали девушек и при любом удобном случае строили из себя умников. Большую часть времени они мололи несусветную чушь, сидя у вопиюще голубого бассейна и с гордостью замеряя глубину собственного невежества.