Арман Лану - Пчелиный пастырь Страница 8

— Привет! Добрались благополучно?

— Спасибо. Мы перекусили, а корзины у тебя готовы?

Хозяин кажется еще более худым рядом с толстяком Омом. Тут же спорят какие-то матросы. У матросов всегда такой вид, будто они ссорятся. Лонги не понимает их, даже когда они говорят по-французски. Бьют часы над стеклянной входной дверью (видна фамилия хозяина — наизнанку). Входит какой-то человек в хлопчатобумажной фуфайке с завернутым воротом. Серьезное лицо с тонкими чертами, болезненно-желтая кожа, тусклые глаза, отягченные мешками, и очки в роговой оправе придают ему интеллигентный вид. Он держит руку в кармане, видит хозяина, Ома, улыбается и вытаскивает руку.

— Вы ждете трамонтану. Она поднимается.

— Мы тоже, — говорит Ом. — Ставь корзины. Живо!

Хозяин действует как герой из фильма Чарли Чаплина. Тросточка. Нож. Ветчина. Двойной ломоть. Мешок.

— Масла нет, — огорченно говорит он. — Счастливо!

Они быстро устремляются к грузовичку. Огюст трогает и буксует на рельсах набережной. В застекленном зале Южной компании кружатся танцующие фантастические осы.

Еще четыреста метров. Грузовичок рычит и останавливается. Ом раздает оружие.

— Глядите ничего не забудьте! — говорит Огюст. — Смотрите хорошенько!

— А мне что делать? — спрашивает Эме.

— Ты возьмешь вот это.

Предмет тяжелый. Холодный. Это пистолет. Они огибают деревянную лачугу. Спасательный круг ФРАНЦУЗСКАЯ ТАМОЖНЯ. Позади них разворачивается грузовичок. Инженер, который к ним присоединился, Ом, человек с рыбьими глазами и Англичанин — это четверо, Водопроводчик и Душитель — шестеро. Плюс он сам (его, наверное, окрестили Лейтенантом) — это семеро. Катер на причале.

— Он потерпел аварию две недели назад, — говорит Инженер. — Его починили. Только об этом никто не знает. Поднимайтесь на борт и замрите.

Он прыгает первым. Четверо садятся вслед за ним. На палубе остаются Ом, Эме и кто-то еще. Грузовичок уже наверху, он поворачивает к вокзалу, и его красные огоньки исчезают.

— Огюст торопится. Хороший парень.

В двух фразах — оценка человека и целая мораль.

— Для семерых здесь в самый раз, — говорит Инженер и берется за штурвал.

— Еще немного — и нас осталось бы только пятеро.

Контакт. Шум не слишком оглушительный. Из отеля доносятся звуки вальса. Ом и Эме отдают швартовы. Инженер включает сцепление. Под винтами бурлит черная вода. Ом пробирается на нос. Несмотря на свою полноту, действует он быстро, он работает багром. Катер скользит, оставляя за собой борозду. На глазах уменьшаются световые прямоугольники Южной компании и тускнеет желтый огонь «Маленького Орана». Граница между все еще светлым, голубым небом и горой на западе прочерчивается четко, как на японских рисунках. На востоке показываются звезды. Ом потихоньку освещает воду карманным фонариком. Внезапно под ними раздается треск где-то во внутренностях катера.

— Лево руля!

Штурвал быстро поворачивается. Держа в вытянутой руке весло, Ом подгребает им и отталкивается от лодки и якорной цепи, за которую они зацепились.

Инженер дает задний ход.

— В фарватере мертвое тело! Ох, уж эти рыбаки!

На мертвой точке. Рывок вперед. Оба двигателя снова включены. Катер идет в фарватере, оставляя справа бакен, слабо освещенный зеленым огнем. С берега теперь уже невозможно различить катер, который направляется в открытое море.

Судьба — не катер: у нее нет заднего хода. Эме Лонги уже не может вернуться. Толкнуло его на этот шаг то, что он не мог больше слышать немецкий язык. Это отвращение было гораздо сильнее мысли о том, что думают и чего ждут от него товарищи, по-прежнему остававшиеся в пустыне далекого прошлого, товарищи, которые — он это чувствует — живут в нем. Разумеется, покидая лагерь, он ничего не сказал, не дал никаких определенных обещаний. Но он понимал, что за надежды возлагаются на эту крупную авантюру, в которой ему предназначена роль их представителя. И все же де это заставило его решиться. Заставил немецкий язык. Немецкий язык в Лилле. В Париже. В Перпиньяне. Немец-оккупант. Запах немца. «Ощущение» немца… Новенькие знамена, песни, сапоги, серый немецкий мундир. Его фанфары, его угловатые надписи, шрифт которых наносит оскорбление Парижу Дебюсси и Марке. Немец в метро. Нож у него на поясе. (Точно велосипедный насос.) Его спесь. Его фуражка с высокой тульей. Его «Паризер цайтунг». Дело тут даже не в политическом самосознании. Подспудно это чувство, конечно, существует, но оно смутно. Скорее, это чувство нутряное. Он заболел ненавистью к немцу, как гриппом, и это странно, ибо он не испытывал этого чувства ни в армии, ни под воем пикирующих бомбардировщиков на Эне, ни даже за колючей проволокой. Это входило в правила игры. Теперь это перестало быть игрой. Всего не объяснишь, но теперь он понимает, что можно убивать так же, как Душитель. Страшны эти внезапно разверзающиеся бездны.

Катер приближается к Беарскому мысу; его маяк бросает то длинные, то короткие вспышки света и серебрит катер, обшаривая его лучом от носовой части до кормы. Эме сидит на мешках. Факт остается фактом: даже если то, что он сделал, противоречит элементарному здравому смыслу, все равно он чувствует себя лучше. Лучше, чем в Париже, чем в Компьене, чем в Валансьенне. Лучше, чем в торопливости и растерянности Перпиньяна, лучше, чем в этой прилипчивой неуверенности, в которой он живет уже два месяца.

Это было через несколько дней после демобилизации. Ему разрешили уехать в Валансьенн на родину. Он увидел город в развалинах, снесенную с лица земли главную площадь и пепелище на месте дома семьи Лонги, построенного отцом Эме, цементником из Реджо-ди-Калабрия. Уцелела только часть стены от «салона» — гордости его матери, — на ней все еще держались обои, разрисованные пальмовыми листьями. О, это отчаяние, которое исходило от развалин дома, стоявшего поблизости от вокзала, где паровозы скандировали: «Кро-ви… Крови… Кро-ви…» Рядом — тоже разрушенный дом соседа Вандеркаммена, его целый и невредимый святой Иосиф, не то смешной, не то героический, под разлетевшейся на куски верандой, — дом торговца свечами, изготовлявшего и предметы религиозного культа, Мишеля Вандеркаммена; младший лейтенант Мишель Вандеркаммен вместе с Таккини и Бандитом остался в бараках офлага. За четыре года Эме Лонги нагляделся на развалины. Но то были не его развалины.

Оставались в целости только могилы, но на семейных склепах новых имен не прибавилось. Мраморщик не справлялся с работой. А мэрия, нотариальная контора? Ни одного знакомого лица. Все, что там могли для него сделать, — это составить свидетельства о рождении членов семьи Лонги, той самой семьи Лонги, из которой остался в живых лишь один. Это был он, призрак. В тот же вечер он уехал, он бежал. В проходе вагона битком набитого ночного поезда он тяжело переживал свое горе. Впереди его ждало еще худшее. Это худшее опять была война, только война.

Несколько дней спустя в Париже он встретил одного своего приятеля, который преподавал историю в том же лицее, что и он. Историк прибавил по меньшей мере десять кило. Это оттого, что он бросил преподавание. Розовенький, белокурый, с редкими волосами и с глазами, которые кто-то словно пробуравил на его лице, он был вылитый поросенок Уолта Диснея; история поймала его в свои сети, и он сделал весьма оригинальные выводы. Александрия, Капуя, Византия, Авиньонские папы, фавориты Генриха III, Генрих VIII Английский, распутники времен Регентства, циники всех времен, в отличие от святых и героев, были правы. И даже не макиавеллисты. На свете существует только одно — сила. Все остальное — «words, words, words»[19]. Сегодня сила — это деньги, черный рынок. Завтрашний день существует постольку, поскольку увеличивается количество товаров, которые вы можете купить. Там, в лагерях, пороли чушь насчет какой-то «национальной революции». Альбер Мельмейстер подал в отставку и начал с того, что купил в Рубэ целый склад флотских брюк с шевронами, списанных в 1940 году. Купил в кредит, продал в Париже за наличные — 300 % прибыли за три недели. По возмещении издержек еще оставался капитал. Мельмейстер расцвел. Надо было быть осторожным только в одном: суметь остановиться, если изменятся обстоятельства. Но это еще не скоро. Коммерческое чутье? Вовсе нет. Чутье историка! Должны же знания хоть на что-то пригодиться! Он с самого начала стал работать по-крупному. Теперь — очень крупно. Первое время он развлекал Эме. Когда-то в Валансьенне они часто проводили досуг вместе: ходили на теннис, на деревенские праздники, у них было общее увлечение кино, и была такая искренняя приветливость у этого толстощекого слишком рано развратившегося парня…

Альбер Мельмейстер был глубоко огорчен видом Эме, его грустью, принесенной им из лагеря. Однажды он назначил ему встречу во второй половине дня перед «Фигаро». Он повел Эме обедать. Как говорится, заморить червячка перед настоящей жратвой. Было начало апреля, и еще стояли холода. «Я достану тебе плащ. А может, тебе больше хочется канадку?»