Макc Гурин - Псевдо Страница 8

Потом начались тяжёлые времена, но скоро и они кончились, застигнув Елену врасплох в момент подыскивания нужных слов для очередного каламбура. Слов? Слов, слов…

Вдали-вдали мерцал огонёк. Снегурочка подошла ближе, но огонёк передвинулся в другое место. «Огоньки боятся меня», — подумала глупая девушка и сделала ещё несколько шагов. Огонёк же, против ея ожидания, напротив, стал стремительно приближаться, и вскоре Снегурочке уже пришлось бежать от него, сломя свою холодную голову.

В своем животном страхе, беспричинно обуявшем её, она воистину не ведала что творит и не помнила даже имени своего. С тех пор её и стали называть Еленой. Огонёк не догнал её…

«Сущность бытия никакова!» — денно и нощно, как дурачок, твердил ей Иван-царевич, и она тосковала да грустно смотрела в лес, подобно мультипликационному волчку. Ложилась на краю… и плакала, а Иванушка, лёжа у стенки, беспокойно ворчал и ворочался. Но что она могла для него сделать? Ей самой было как-то очень печально, а он был такой некрасивый, и зачем она жена этому человеку ей не было до конца понятно.

Был бы он знаменитый сказочник, хотя бы, как Андерсен, а он ведь всего лишь гениальный живопописец, не написавший ни одного «Огнива» и ни одной «Русалочки» даже в карандашных эскизах.

Елена же была умная женщина, и сказки, конечно, здесь не при чем. А что было и при чём, ей было неясно и неясно было, хотелось ли знать.

Потом Иван-царевич заплакал и обнял её, всхлипывая и подвывая, аки белуга. Тогда Елена закрыла глаза и, насколько умела, уснула.

Корень её трагического мировоззрения, наверное, следует искать в глубоком прошлом. Сейчас ей двадцать семь, и по чистой случайности её имя и возраст совпадают с соответственными данными женщины, которую я люблю. Впрочем, мы отвлеклись.

своё детство Елена провела на Камчатке, на берегу Тихого океана. Много умела и редко болела. Потом кое-чему разучилась, а болеть стала чаще. То всё у неё получалось, то вдруг всё, что только что получилось, внезапно выпадало из рук.

Тесея она встретила в электричке, следующей по маршруту «Москва. Ярославский вокзал — Сергиев Посад». Он, Тесей, был зеленоглаз, теорётически физик, довольно быстро ускользнувший из её поля зрения, в результате чего Елена на какое-то время стала почти несчастной.

Когда её впоследствии обижали какие-нибудь мужчины, она думала, что Тесей никогда бы с ней так не поступил, а когда обижали женщины, думала, что Тесей никогда бы им не позволил так с ней обойтись.

Но она вовсе не была одинока. Отнюдь. У неё много друзей и Бонюшка — пушистый котёнок…

«Милая девочка Леночка, мне одиноко и я знаю, что одиноко и тебе. Давай любить друг друга и никогда не расставаться!» — скажу я ей однажды. «Черт с ними, с Тесеями и царевичами! Пойдём со мной под венец. Дулов так давно хотел его над нами подержать…»

Мне хочется произнести какую-нибудь глупость, вроде «над нами проносились облака» или «что делать, если Бог всего один, и некому на него пожаловаться?»

Елена теорётически не имела к физике ни малейшего отношения, однако, что ни делается — всё к лучшему.

В просторной гостиной Иван-царевич танцевал с одной из натурщиц, обладающей огромной чудодейственной задницей. Зачем она снова пришла на сеанс, он решительно не понимал, хоть и сам назначил ей встречу. Он вообще любил говорить одно, а подразумевать третье, и старался сделать всё возможное, чтобы окружающие понимали его адекватно.

Когда он, входя в квартиру, заявлял, что хочет спать, это означало, что он будет работать всю ночь и просит не беспокоить. А когда заявлял, что у него много работы — это всегда являлось прямым предложением немедленно уединиться с любимой женой.

И Елена день за днём в течение двадцати лет постигала эту нехитрую науку семейной жизни.

Замуж она вышла поздно, в возрасте тридцати пяти лет, и сейчас, по прошествии некоторого времени, ей вполне хватало на карманные расходы. Вдобавок ко всему они завели собачку, которая их отчаянно веселила и очень скоро стала всеобщей любимицей.

Каждый вечер она каталась по ковру, задрав свои кудрявые болоночьи лапки, смешно посапывала и умильно портила воздух. Одним словом, всё было в этом существе прекрасно. И если бы она не родилась собачкой, то верно родилась бы самой Еленой. Неслучайно обе женщины нередко ощущали почти физическую связь друг с другом.

Так, например, когда у Жужу была течка, Елена постоянно ловила на себе недвусмысленные взгляды случайных мужчин…

Так или иначе, ей было 27 лет, и она по сути дела была молода. Счастье её всё так же бродило по лабиринтам таинственного дворца, но ничто уже не могло всерьёз взволновать.

Елена хорошо помнила период, когда все вдруг принялись интенсивно взрослеть. А ведь как странно иной раз бывает. Встретишь случайно женщину, а потом столько всего у тебя с ней происходит, что становится дико себе представить, что когда-то вы встретились просто так, безо всякой предварительной истории. Так, как сейчас с ней может встретиться кто угодно ещё, и с ним всё может стать так же, как стало со мной, и с ней всё может стать так же, как со мной было у неё.

Подобные дикости происходили с Еленой уже неоднократно, но она не вспоминала уже даже и о Тесее, потому что всем всё было можно, и она уже не ведала иных истин, кроме вечных, да и те ведала в меру своих интеллектуальных способностей.

Мама Лены работала в аптеке и часто продавала Олегу Пащенко всевозможные серебряные колесики, не подозревая о том, что перед ней стоит поэт, муж Яны Вишневской, которая постоянно встречается мне на Большой Бронной улице, когда спешит на занятия в Литинститут. Мы здороваемся с ней в 50-ти % из ста, поскольку она не всегда замечает меня, а я не всегда вижу необходимость обращать на себя внимание. (Как ни странно!)

Между тем, папа Лены работал на ледоколе самым старшим механиком. Впрочем, конечно, я отдаю себе полный отчёт в том, что всё это не имеет никакого отношения к делу, но что имеет? И что это такое за дело?

Неужели кому-то есть, что сказать в искусстве, а кому-то — нет?! Вы уж меня извините, по-моёму всё это глубоко собачья чушь! Тьфу, говно, надоело!

Ничего предосудительного я не вижу решительно ни в чём! Стало быть, ничего страшного не произойдёт, если я брошу начатый сюжет и увлекусь чем-нибудь другим.

Безмерно надоели все эти ленины родители и прочая ерунда! Интересно мне во всей этой истории исключительно одно: у Ленушки очень симпатичная грудка, гладкий, упругий животик и красивые ноги. Естественно, я её хочу. Но и это никоим образом не относится к делу. А что относится к делу?

К делу не относится решительно ничего, потому что дела-то я особого не вижу, так же, как и состава преступления.

Сократ как-то раз спизднул, не подумав: «Я знаю, что я ничего не знаю». А я вот всего лишь хочу знать, чего я хочу.

А хочу я Лену, но это хотение несколько иного рода, а мне интересно другое: мне интересно, что мне интересно. И у каждого всё так просто, и у каждого всё так сложно.

И невероятные приключения ещё только предстояли многим моим знакомым друзьям.

Ещё я хочу, чтобы меня кто-нибудь приголубил. Последнее время всё, что я пишу, я пишу на уроках по музлитературе, которые я веду в ДХШ (детской хоровой школе) № 106.

Сейчас, к примеру, звучит соната ми бемоль мажор Моцарта, которого я не люблю. А вот Пушкина я люблю. А вот Лермонтова любил, а теперь не люблю, потому что он бедный, жизнью обломанный фарфоровый мальчик, который обижал слабых девочек, которые потом с лихвой годились в матери Достоевскому, а Чехову более чем в бабушки, а для меня они опять несчастные девочки, которых жалко, а Лермонтова нет.

Вот и чернила кончились, но у меня есть ещё. Авторучки — это как лошади, одну из которых Печорин загнал, когда вдруг заторопился в последний раз выебать Веру. Фактически даже не лошадь он загнал, а Бэлу с княжной Мэри, которые, если помните, тождественны лошадям в контексте романа.

Вот ведь Арво Метс — вдохновенный прибалт! Как бишь там? «…но их дочери опять похожи», кажется, «на весну» и так далее, в отличие от матерей, которые раньше тоже были, как дочери, а потом стали всё более походить на хозяйственные сумки…

Был я как-то на творческом вечере Андрея Битова, а он там молол какую-то хуйню. С кем не бывает, конечно. Даже я порой несу ахинею, но я зато никому не известный и на хуй не упавший Максим Скворцов нижайше кланяться просил, что я, Иванова Елена, и делаю не без удовольствия и вообще на коленях стоять люблю…

Построил художник дом и смотрел, как за окном идет дождь, а потом захворал, затосковал и улетел на Луну. А собака его на луну много лет выла и все слёзы свои собачьи выплакала, как умела.

А Елена, насколько умела, уснула. А Иванушка ревел, как белуга, и волосы рвал на себе. Такой вот Шекспир, господа. Господи, господи, пожалей меня, брата, неприкаянного во всех твоих снах бесполезных, как всякий сон всякого божества. Милая, милая моя спешит на берег реки. Падает зА лесом заря. И в коридоре раздаются шаги, а на улице барабанная дробь. И как тут мне, Лене Зайчиковой, не плакать, маленькой такой героине!