Андрис Пуриньш - Не спрашивайте меня ни о чем Страница 8

Сармите так уж была рада, так рада! Я их ангел-спаситель. Взглянув на Мару, по ее лицу понял, что в моей спасительной миссии надобность не так уж велика и Сармите просто играла. Я опять подставил язык холодным пушинкам.

Ах, неужели это так вкусно?

— Да, да, — прошепелявил я с высунутым языком.

А чем я занимаюсь?

— Еду домой.

Ее, видите ли, пригласили в гости, одной идти неудобно, и я должен ее выручить. Ради бога! Очень, очень прошу тебя! Я покосился на Мару, и лицо ее стало еще кислее, так как, по-видимому, теперь решалось, пойдет ли Сармите со мной или с нею. Я втянул язык и сплюнул. Мара с неожиданной обидой сказала «всего наилучшего» (не из-за плевка, конечно), и я остался с Сармите вдвоем. Мне не оставалось ничего другого, как согласиться, хоть я не очень-то люблю ходить в гости к незнакомым.

В портфеле у Сармите оказалась бутылка шампанского. Она переложила ее в мой, и мы пошли в гости.

Это было типичнейшее сборище мещан, корчивших из себя невесть что. Таких мне уже доводилось видеть у нас дома. Мутер с фатером мещанами не были, но иногда бывали вынуждены прикидываться, потому что мутер работает директором техникума, а фатер в Академии наук, и у нас в гостях бывают люди разных кругов. Я тогда в гостиной не показываюсь, потому что их разговоры до того скучны, что от зевоты не удержаться, а за столом зевать неприлично. Однако поздороваться с гостями я обязан. «Ах, какой большой уже у вас сын, как летит время, как оно летит, каковы твои школьные успехи, Иво, да-а, современная молодежь, каких только не насмотришься на улице, спасибо, да, да-да, я с удовольствием отведаю это пирожное, я могу попросить еще чашечку кофе и т. д…» И всякий раз какая-нибудь тетка заставит меня «чуточку побыть в нашей компании». И когда всем нальют коньяку, а мне сухого вина, то какая-нибудь тетка обязательно выскажется, что в моем возрасте рюмка вина не повредит, а какой-нибудь дяденька расскажет, что сегодня «в отделе спиртных напитков гастронома видел двух вдрызг пьяных юношей, и они без очереди купили еще две бутылки крепленого вина. Это же прямо-таки ужасно, почему милиция допускает подобные вещи, и вы знаете, молодые люди пьют все больше и больше, стакан вина — это бы еще ничего, даже медики это признают, но вы знаете…» и т. д. И папаша с мамашей согласно кивают, хотя прекрасно знают, что в гостях, когда все «свои», я выпиваю водки вместе со всеми (разумеется, соблюдая меру).

Ну и вот сейчас. Представляете, на столе были даже мисочки для ополаскивания пальцев, вода в них пахла лимоном, а рядом блюда с микроскопическими бутербродиками. Неужели, съев такой бутербродик, человек до того перемажет руки, что надо будет их немедленно отмывать? Зато мне понравились старинные стулья, наверно, самого начала века, они были наподобие табуреток с гнутыми ножками, а заместо сиденья — рамка с туго натянутой тканью. Сидеть было хоть и не очень удобно, но они мне нравились. На стенах картины в массивных позолоченных рамах, портьеры на дверях и окнах.

Хозяева, очевидно, полагали, что человек, войдя сюда, должен застыть с разинутым ртом. А я — хоть бы хны! — и потому большой радости им не доставил. Если бы Эдгар не выбил меня из колеи, я, может, даже изобразил бы восторг, чтобы потешить их. Ведь так мало надо, чтобы осчастливить.

Пили мы что-то наподобие водки, только еще противнее на вкус. Оно было в бутылках, напоминавших формой большие флаконы для одеколона. Судя по этикетке, напиток был импортирован из Польши, но мне показалось, что соответственное этикетке содержимое было давно употреблено, а то, что пили сейчас, сильно отдавало чем-то местного производства.

Разговоры за столом были остро интеллектуальными. В изысканных выражениях разглагольствовали о современной латышской живописи. Оптом отрицалось видение и восприятие, какими они были в прошлом, и выводить живопись, а также скульптуру на мировую арену предстояло молодым. Упадок литературы был очевиден. Перемен в ближайшем будущем не предвиделось. О латышском художественном кинематографе вообще говорить было нечего. Его уровень в целом столь низок, что дальше уж ехать некуда, меняться он может только к лучшему. Латышской эстрадой они были довольны. Театральные актеры были признаны хорошими, но репертуар никуда не годным. Они требовали интеллектуальных пьес, потому что хотели мыслить.

Не берусь утверждать, что их суждения ошибочны, так же, как не могу утверждать, что они верны, потому что во всем этом, кроме кино, насчет которого я был с ними согласен, и эстрады, где не согласен, — во всем остальном я смыслил довольно мало. Им не нравились заграничные ансамбли, «где воют и лают», а мне латышская эстрада, за исключением Раймонда Паулса. Его послушать можно. Он хорош. Да, и еще Имант Калнынь.

Но тон, каким они говорили обо всем, заставлял меня чувствовать себя если не дураком, то, во всяком случае, порядочным лопухом, и это меня бесило.

Из всей компании мне понравился один мужчина, ему было за тридцать. Волосы у него доставали до плеч, хотя макушка уже начала плешиветь. Одет он был небрежно, как и полагается художнику, — он был причислен к младшему поколению живописцев. К тому же ради собственного удовольствия он еще пописывал и стихи. Его звали Энтони. Это не было его настоящее имя — так его называли в кругу художников.

Мы с ним оба слушали, но не поддакивали. Сармите, правда, ухитрялась время от времени подкинуть реплику. Энтони мне сказал, что эти разговоры нагоняют на него скуку. Он сюда пришел ради того только, чтобы задаром выпить и закусить. Энтони в этой компании был единственным представителем малюющей братии и считал, что остальные еще должны радоваться тому, что он тут ест и пьет. Если бы можно было прокормиться на одном искусстве, то он и не подумал бы сюда прийти. Наверно, чтобы я не обиделся, он добавил, что обо мне он так не думает, потому что я в эту ораву интеллектуалов, надо полагать, затесался случайно.

Когда разговор снова повернул к живописи, Энтони рассказал историю, случившуюся будто бы с одним его приятелем-художником.

Этот самый приятель решил в течение недели намалевать сколько-то там картинок, да случился у него загул. И настает вечер воскресенья, срок. Но характер у приятеля сильный. Если что наметил, то сделает. С похмелья берет он холст, стелет на пол, намазывает у своего известного места одну половину красной, другую — желтой краской и садится на холст. Получились два пятна. Остальное пространство холста замалевал нежно-голубым тоном, отмылся в ванной и преспокойно завалился спать.

Утром пришли знакомые. Им почему-то больше всего понравилось произведение, созданное накануне вечером. Они долго спорили по поводу замысла, покуда приятель не был вынужден разъяснить им, что к чему, добавив, что его известное место интеллектом превосходит головы его знакомых, коль скоро творение сего низменного места оказалось непостижимым для их возвышенных умов.

Умы были просвещены, и несколько недель подряд к приятелю водили знакомых «ценителей» искусства, а по пути им поясняли, что идут они чуть ли не к гению, и в мастерской в качестве гвоздя программы показывалось упомянутое уже полотно, которому приятель дал название «Яблоки Солнца». Какой только чуши не несли уста этих ценителей! Энтони сам присутствовал при том, как одна досрочно увядшая от богемной жизни барышня высказалась, что видит в картине раскол детей Солнца — праматери цивилизации — на две мировые системы. Другие там видели извечную тему жизни — любовь, причем одно яблоко символизировало мужчину, другое — женщину, стремящихся к слиянию друг с другом. Конечно, добавил Энтони, автор достоин публичного осуждения за то, что решает такую тему столь прозаическими средствами.

Однако похвалы вскружили тому приятелю голову, и он вообразил, что в его нашумевшей мазне действительно «что-то» есть. Он решил заявить ее на выставку. Но разговоры о способе написания картины вышли за пределы мастерской, и, когда приятель, зажав под мышкой «Яблоки Солнца», притопал сдавать свое творение, его вместе с его «яблоками» послали куда подальше.

Мне было смешно, но остальным рассказ Энтони не пришелся по вкусу. Очевидно, он каким-то образом задевал их лучшие чувства. Вынужденные посмеяться, они приговаривали: чего только не бывает на свете!

Опрокинув пару рюмок, я почувствовал себя хорошо, только появилось желание говорить. Я был готов говорить на любую тему и, наверно, намолол бы немало глупостей, но другим захотелось потанцевать, и это спасло меня.

Пока мы с Сармите коловращались в полумраке при свечах, она мне порассказала, что за типы тут собрались. Ничего особенного — две продавщицы из книжного магазина, архитектор, электромонтер, учительница математики, только окончившая Даугавпилсский пединститут, и еще пара служащих.