Николай Шипилов - Остров Инобыль. Роман-катастрофа Страница 8

— Эй, болезный! — остановился Юз и высунулся из окна. — Чего ты ищешь в этом носу? Счастье, что ли, потерял?

— Че ты ходишь, не заходишь!.. — лагерным чесом ответил мужик. Голос у него был высоким, как у женщины.

— Ты баба, что ли? — Юз поднял стекла, включил магнитофон на запись и, выйдя из машины, приблизился к мужику. — Точно баба!

— Ой, умру!.. Мужик отыскался! Ты, что ли, мужик? Докажи за деньги!

— Потом, чуть погодя… — пообещал Юз. — А что ты умеешь?

— Хозяин — барин, мужчина! Много не возьму…

— А это твой дом? — кивнул он на брусчатый балок.

— Дача, — ответила грязная на вид баба.

Юз сделал пару приседаний, чтобы своей простотой расположить к себе дикарку. Потянулся.

— А если я мент?

— И что? Мне повеситься теперь? Давай ордер на квартиру — и я пошла… Че стебаться-то? Нужны мы ментам! Им давай кого побогаче!

У бабы были синие глаза биологического антагониста Юза. Они светили, словно из времен Владимира Красно Солнышко. Заметив это, Юз на мгновение забыл слова — пехоту, идущую в лобовую атаку. Пехота уснула.

— Знаешь, ты кто? — спросила она.

— Кто?

— Ты «пиар на марше», вот кто…

— Ишь какие вы, мадам, слова знаете! Откуда в вашей-то глуши?

— А вон — видишь?.. — указала она кивком головы на территорию свалки. — Щас построение будет…

— Что будет? — посмотрел Юз сначала туда, после на стрелки своих «Сейко».

— Построение… Потом — политинформация. Там всякие умные слова говорят…

Часы показали без четверти три. Чтобы не спугнуть бабу любопытством, Юз пошел к машине и достал из дорожной сумки выпить и закусить. Не предлагая ничего этого бабе, он выпил водки, закусил бутербродом с желтым маслом и розовой пластинкой форели. А уж потом спросил у потрясенной таким его бессердечием бабы:

— Будешь? Тебя как зовут-то?

— Давай познакомимся — Наташа! — сказала она, на невидимых тесемочках собрав из губ улыбку, и сделала подобие полупоклона. — А ты кто?

— Меня зовут Юзеф, — поклонился и он.

— Очень приятно!

— Уже? — юмор Змиевича частенько оставлял желать лучшего, но именно таким представлял он роль весельчака и балагура, которую сейчас исполнял на глазах у падшего существа — русской бабы Наташи. Однако чуткими незримыми вибриссами опытного духовного диверсанта он умел заметить это в себе. И отвлечь внимание жертвы мгновенной сменой тона и даже мимики.

— Откуда же вы на этом историческом рубеже, Наталья? — спросил он подчеркнуто на «вы», наливая ей в пластиковый стаканчик и думая о том, что надо пометить его. И не забыть потом выбросить.

— Наташа… — поправила она холодно. — Это кличка… Я спилась с катушек. А откуда ты, Флоризель? Странники всегда рассказывали хозяевам о всяких диковинах. «Кто вы, гости, и откуда, и какое в мире чудо…» Пушкин…

Она не приняла его «вы».

Юз отреагировал, обозначив на лице приятное удивление. Он и выразил его словами:

— Ната-а-аша! Ты образованная женщина! Я приятно удивлен… встретить в этом диком краю прекрасное существо, знакомое с Пушкиным — это, я вам скажу-у!.. И политинформации слушаешь! И что интересного говорят?.. А впрочем, что интересного в политике — это грязное дело, расскажи лучше о себе!

«Сейчас скажет, что она генеральская дочь и вдова маршала…»

Но Наташа ничего не сказала, а почти вырвала стаканчик из руки Юза, выпила и произнесла, как бы оттаяв:

— Вы наверняка знаете, что все алкоголички после первой рюмки становятся велеречивы и чопорны. После пятой желают петь и очаровывать, а после десятой рвутся в бой за справедливость…

— Эта у вас которая?

— Пятая. Ровно посередине.

— Пора петь? — сказал Юз.

— А почему же ты не выпил — брезгуешь?

— Я за рулем. Одну можно, а дальше — ни-ни…

— Завидую… Зачем же открывал бутылку?

— Бутылку оставлю тебе… Милость, так сказать, к падшим…

Наташа улыбнулась.

— Так отгони машину в кусты… Тебе же интересно посмотреть на построение! Послушать, что люди говорят?

«Ах ты, шельма!» — удивился ее проницательности Юз, но спокойно, выдержанно, соврал:

— Я хочу пасть с тобой очень низко…

— Нет проблем, — сказала Наташа. — Зацени, плиз, если не в лом… Отъезжай в кусты…

Чего не сделает писака ради получения ценной информации! Юз послушался совета и очень пожалел об этом уже вскоре.

Маневрируя, он проткнул заднее левое колесо.

А когда стал ставить запаску и наклонился, кто-то сильно ударил его сзади по худому затылку. И Юз низко пал в измученную грязью траву.

Он ушел в инобытие.

17

Человек диву дается, глядя на муху, которая свободно разгуливает по потолку. Или встанет на том же потолке и стоит, лежа на крылышках — это же цирк! А то, что земной шар округл, и он, человек, топоча по земле, уподобляется той мухе — ему и в голову не придет. Так и юноше кажется непонятным житейский выбор взрослых, с виду неглупых людей. Он знает про себя, что будь на месте такого-то и такого-то — поступил бы умней и расчетливей. А проходит время самокатом: оглянись — проехали… Ты такой, какими были до тебя. Такой, как и все.

Бог пощадил Антона Сувернева и не дал ему того тщеславия, что затмевает человеку солнце разума. Еще в юности, когда сестры обложили его, красавчика, и стали гнать в театральное училище, он уперся — нет. Он был слишком мужиком, чтобы жить жизнью измышленных кем-то героев. Он воображал себе скучного драматурга с сонными глазами и вывернутыми брылями, который пьет кофе за рабочим столом и роняет коричневые капли на рукопись… Он воображал, как произносить: «А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима!» И у него получалось: «Ассу! Дьикто! Задревно! Стиюлет! Ксвабоднайжи! Знииихвраждани! Прими, Р-р-рима!» Читая возвышенные монологи Сирано де Бержерака, он не мог сдержаться и хохотал до слез, до икоты так, что сестры, в конце концов, сочли его, Антона, безумцем. Они так и говорили: «Ты дурак, что ли?» Они пригласили даже психиатра — инкогнито, и тот нашел у Антона пороки личностного развития, выраженные в нарушении смысловых закономерностей.

Позже этот психиатр отличился. Когда сотрудники больницы возвращались в электричке с колхозного поля, где работали на уборке лука по системе Ивана Петровича Павлова, доктор глянул на часы и быстренько, по ходу поезда, подошел к аппарату связи с машинистом. Нажавши на кнопку этой связи, он вежливо попросил машиниста ехать из пункта А в пункт Б в два раза быстрей, поскольку опаздывает на обход. Машинист не послушался доктора. Доктор повторил все сказанное ранее, но уже в оскорбительной форме. В пункте Б усталого доктора встретили бодрые санитары и устроили на отдых в то самое отделение, куда и опаздывал он на обход.

А юный Антон интуитивно понял, что ему не нужна публичная слава, как «яркая заплата на ветхом рубище певца», а нужно ему спокойнее, добротное, как рабочая спецовка, цеховое признание. Вместе с Чугуновским он с восьмого класса готовился к адвокатуре, но Чугунок, по выражению Антона, дал трещину. Он юркнул в какой-то станкостроительный техникум, оттуда загремел в армейский стройбат, писал с Уральских гор, что учится заочно в институте и станет министром машиностроения, если не обопьется до смерти антифриза. Почему именно антифриза — Антон так и не понял, а позже забыл поинтересоваться по той простой причине, что виделись друзья детства редко, жили розно, как все москвичи, и чаще перезванивались. Сувернева ценили в адвокатской коллегии. Он провел ряд удачных мелких процессов, стал защищать крупных мерзавцев. Но — увы! Закон и справедливость — не родственники и даже не сводные дети. И по мере того, как рос его адвокатский престиж, росло отвращение к делу, а актеры, в сравнении с адвокатами, уже казались приличными и глубоко несчастными людьми. Насмотревшись на отвратительные ужимки правосудия, он еще нашел в себе силы для крутого виража и ушел в следственные органы, тогда еще КГБ. А там доктор права Сувернев окончательно понял, что ничего в своей жизни уже не изменит, и что всяк хорош на своем месте.

Женился же Антон Николаевич однажды и навсегда.

Супруга его оказалась красавицей позднего цветения, то есть прибавляла в красоте с годами. Она оказалась как бы взятой на вырост. Родила двойню: мальчика и девочку. И друга Чугуновского она жалела: «Пропадет…»

Валера Чугуновский с годами стал Суверневу понятней и дороже, как всякий веселый глупец, когда ты связан с ним дружбой и когда ничем не рискуешь. Чугун был неизменен в своем высокозатратном жизнелюбии. «В нем погиб художник…» — без печали, впрочем, а с каким-то восторгом даже и восхищением думал Антон. И в это шаблонное определение входила вся его приязнь к товарищу.

Антон догадывался, что от юной женки Чугуну добра ждать не стоит. Еще полгода назад он просил своего товарища из налоговой инспекции, который «разрабатывал» местных нуворишей, бывать у Валерия Игнатьевича и мотать на ус.