Дмитрий Бортников - спящая красавица Страница 8

До мозолей на пальцах. Бедный Костыль! «Мой шнопак уже ни хера не чувствует! Совсем мне нюх отшибли!»

Мы играли в нос. По-другому — в козла. Костыль бедствовал. Никто не хотел с ним в пару. Его спасало единственное — это был не нос! Это был хрящ чудесной крепости. Пять конов подряд — и ни одной взятки! Ну и доставалось его пятаку! В конце концов у нас отваливались руки.

На деньги мы играли только в дурака. В тыщу — надо вести записи. Как упадет капля — все размыто, черт знает, сколько очков, и Костыль встает на дыбы. В прямом смысле. Он вскакивал и махал руками! Крупные капли валились нам за шиворот, а ему хоть бы хны! Даже хоть два раза хны! Серьезно! Он орал, что мы все его наебываем. Верить на слово?! Ха! Ни одного слова правды и ни тени доверия. Вот это — игра!

Кончали мы уже в полной тьме. Ни звезд, ни дождя. Про фонари я не говорю. Никакого света. И последний кон. Тот, кто остался в дураках, — шел за бензином к шоферам в школьный гараж. Чаще — солярка. На эти случаи в кустах была припрятана пластиковая бутылка из-под воды с пузыриками. Мы разжигали высокий костер, собирали быстро мокрые щепки, а потом бросали картошку. Это был пир.

Именно на таких пирах наше «мы» пускало отростки. Мы трепали языками, как волнистые попугайчики. Все сплетни, все истории! Мы делали с ними все, что хотели. Варили какой угодно суп. Пропускали их сквозь наше редкое сито! Они быстро стекали по нашим прямым извилинам! Особенно эти штуки с кладами.

Полшколы разгуливало, помахивая берцовыми костями. Здесь выворачивалась наизнанку земля. Она выплевывала целые скелеты. А черепа из глубины... Они были плотно набиты землей. До сих пор помню, как трудно было ее вытряхнуть! Она вываливалась из глазниц! Понемногу. Надо было трясти череп долго, и потом он становился поразительно легким! Мы их примеряли! Ну и головки тогда были... Ужас. Наш Костыль бы прослыл там гением!

Мы гадали: чей это череп? Чья это была голова?! Кто это был? Мужчина? Женщина? Мы вертели череп в руках. Кто это? Кто? Как они умерли? Мы заглядывали во все дырки. Бесполезно. Никак не могли определить, кто это. Только детские сильно отличались. Да. Маленькие, хрупкие. Мы их находили довольно редко. Такие хрупкие... Такие маленькие, примерно с кулак. И края острые, такие, что можно порезаться. Не в этом дело. Не в этом. Когда мы находили такой вот, как-то не по себе становилось. Мы их прятали отдельно. Прятали, а потом закапывали. Одни черепа. Детские головки.

Раскладывали рядами в яму, один к другому. Один к другому. Так серьезно. Да. Заботливо. Мы их сажали в землю. Обратно. Засыпали и все.

Наши головы не намного были больше. Нет. Не намного.

Это был совсем другой мир. Здесь, на кладбище, все было перевернуто вверх дном. Как будто эти ребята в земле собрались переезжать. Такой бардак!

И мы здесь — как грачи за трактором... Ходили, высматривали — что отдала земля.

Ну ладно. Теперь Англичанка.

Она смотрит в окно. Слишком долго смотрит, мы успеваем все написать. Даже слепой бы успел насмотреться. А она нет. Ее профиль, окно, а там река, лес и далеко-далеко горизонт. И там ничего нет. Ничего! И внезапно она начинает! «Гуд бай, гуд бай... Май нэйтив ривер... »

Она сошла с ума! Спокойно, как вышла в другую комнату. Мы сидим, зачарованные непонятным языком. Но это только недавно. Совсем недавно. Неделя, наверное, как она стихла. Раньше было не так. Она нас заставляла петь хором! Уж если сходить с ума — то оптом. Да. Оптом — в школе, по домам — в розницу! Не вру. Серьезно. Хором! Мы скандировали «Ши дид эвридэй ши ливд»!

Да! Из Шекспира. Макбет. Но ей этого было мало! Одна часть нас пела это, а другая орала «Ай шу-у-уд пу зе суииит милк оф конко-о-од инто зе хелл!».

Мы скандировали это, как лозунг. Как девиз ее безумия. А она дирижировала шариковой ручкой. Детский хор сошел с ума! Весь. Сразу.

Мы заглушали всю остальную поебень. Соседа физика, биологию слева! Физик даже приходил: «Вы можете потише?! Ради бога!»

Ха! А она?! Легкое движение бровей. Она поднимала брови... Стоило физику спрятать свой нос — шабаш начинался снова. Мы впадали в раж! По новой! Она еще крепче закручивала гайки. Вооот. Та- аак! Крепче! И с новой силой. До упора! Дирижируя своей левой таинственной рукой. Закрыв глаза... От нее шел дым! Я видел, как он поднимается! И пламя! У нее выпрыгивало пламя изо рта! Мы вибрировали, как кролики! Еще немного, и она начнет срывать одежду! Вот-вот! Еще секунда! Она бросится на нас! О чем мы втайне все мечтали! Но так... Когда видишь такое... Она превратилась в тигрицу! Мы открыли клетку! Как зачарованные, мы открыли ей все двери!

И она вырвалась, как ведьма! Как три ведьмы! Кружитесь, кружитесь! Трижды тебе и трижды мне и трижды еще, чтоб вышло девять...

Она будто кружилась вместе с ними! Торнадо! Одна из трех сестричек! И эта пляска, эта безумная полька будто покрывала нас ее тенью...

Она вводила в такой транс, что потом, на физике, у нас у всех ширинка стояла шатром! Даже у девчонок из-под подола вырывались клубы мокрого дыма! А это уже не шутки! Если у девчонок наших стало мокро! Они только, сжав зубы, постанывали! Но это еще ничего! От нас потели окна! Мы дышали, как котлы с какао в нашей столовке! А физик только входил и выходил! На него она не действовала. Ха-ха! Он думал, что ему скоренько удастся спустить нас на землю! Не тут-то было! Он зажигал свои гирлянды, врубал разряды, повсюду сыпались искры, воняло серой, а нам хоть бы хны! Хоть трижды хны! Он носился вокруг трансформатора, как бес у сковородки! А нам?! Все это нас касалось, как мертвеца — прогноз погоды. Даже меньше! Мы его просто не видели! Закатив глаза, мы бесновались минут пятнадцать. Не больше. А потом — все. Мы стихали. Он тоже.

Я засыпал в этот момент. Почти сразу. Но это в том случае, если у нее не было урока. Она ведь была здесь. Рядом. Да. За стеной. И даже через розетку ее голос был способен на чудеса. Я повторяюсь про розетку?! Это понятно. Это ясно. Я в ней бывал каждый день! И по три раза на день! Когда у нас физика, а у нее — английский. И вы думаете — только я один?! Ну нет... мы все прошли через этот пятачок! Всей толпой! Туда! Туда! К ней! Через стену! Нас можно было ловить, как головастиков! Всей кучей! Косого, меня, Саньку — всех! Не ошибешься! Нам всем в этой розетке хватало места! Никто не толкался, не пихался! Мы шли на нерест, как мухи! Как жучки-солдатики в мае! Мы шли на ее зов. На ее голос. Еще бы... Эта колдунья гоняла нас и в хвост и в гриву! Семена ее голоса проросли сквозь наш мозг! Наши головы цвели, как палисадник старой девы!

Она читает, глядя в окно. Туда, за лес, за реку, за холмы... Там все чисто. Такая чистота — что глаза тонут. А мы смотрим на нее. Черт! Это совсем не важно, что она говорит. Оказалось, это Байрон. Хорошо, что я не знал раньше! Это говно мамонта! Эта старина. Она нам сказала, что он умер от... дизентерии! Ха-ха! Но мы-то знали, что это такое — ди-зен-те-рия! Что это за штука! Он склеил ласты во время поноса! Вот уж это мы навсегда запомнили!

У нее было разбито сердце. Мы все в классе впервые видели человека, который жил с разбитым сердцем. Девчонки как раз за это ее и ненавидели. Это была свирепая зависть. У них-то с сердцами было все нормально. А у некоторых их было по два. Одно для первой четверти, а другое для каникул.

А ее сердце было разбито. Она жила, как большая кукла. Как превосходная огромная теплая кукла. Кукла с теплыми ногами, с морщинками, со стоптанными внутрь каблучками. С запахом из подмышек, с густым тихим голосом, с ногтями, с вишневым дыханием... Большая печальная кукла, и стоило этой кукле заговорить по-английски, наши сердца в ширинках трескались, готовые разбиться. Нас как раз это и сводило с ума, то, что она была куклой. Да. Именно.

Никто так и не узнал, почему она решила умереть. Наверное, все-таки не так легко жить с разбитым сердцем. Она повесилась.

Ничем не примечательный день, у нас был урок. И опять у нас, как обычно, дымились ширинки. Все было как обычно. Она так же сидела у окна, так же молча смотрела.

Черт...

Мы повскакали по звонку и толпой промчались мимо. У нас догорали уши. Мимо нее, сидящей молча у окна. Она была так неподвижна... Как будто уже висела. Черт! Мы вышли, и, помню, Англичанка встала и прикрыла за нами дверь.

Наутро в классе мы уже готовились краснеть, но вместо нее зашел директор. У него была морда, такая морда, как сгоревшая лампочка! «Сегодня ничего не будет, — сказал он и развел руками. — Кто хочет, может остаться и помочь... » Остаться?! Да мы все сразу ломанулись, как стадо, чуть его не смели! В нас не было ни намека на смерть! Ни страха, ни смирения! Ничего. Ничего...

Только на похоронах мы ее увидели снова и в последний раз. Народу было много, и день стоял теплый, прозрачный. Все невольно улыбались, так хорошо дышалось. Мы сразу сняли куртки, так припекало.

На крыльце школы стоял директор. Руки за спиной. Похожий на печального диктатора. Он стоял один, глядя поверх наших голов. Странный был у него взгляд. Наконец он тряхнул головой, как проснулся, и начал речь. А мы смотрели на вход. Оттуда должны были ее вынести. У Косого в брюхе так урчало, что я пропустил и речь, и тот момент, когда она выплыла в своем гробу. Так плавно, как в красной лодке, как в огромной туфле, праздничной, будто собралась на бал. Она была все в том же платье. Я подумал вдруг — она в нем будет лежать там.