Юрий Божич - Жако, брат мой... Страница 8

О, мсье Андриё отнюдь не считает, что птица, более всего «угождающая» своим габитусом описанию Флобера, и есть подлинник. Вовсе нет. Мсье Андриё излагает свои резоны: «Флобер мог что-то изменить в гармонии красок… Во вторых, Флобер вернул попугая в музей, как только закончил повесть. Это было в 1876 году. А павильон в Круассе был создан тридцать лет спустя. В чучелах животных заводится моль… Чучела от времени разрушаются… К тому же цвет их оперения со временем меняется…»

Поэтому любой из них, по сути, мог оказаться настоящим. Или, возможно, — ни один из них. И мсье Андриё «медленно, примиряюще развел руками, лежавшими на столе…»

Ну а вот и последняя сцена романа.

Протагонист в Музее естественной истории, на верхних его этажах…

«Войдя, я увидел вокруг себя только птиц; они заполнили все стеллажи, белые, обильно осыпанные дустом. Меня провели в третий ряд полок. Осторожно передвигаясь между ними, я, случайно повернув голову, неожиданно увидел сидящих в ряд амазонских попугаев. От пятидесяти чучел осталось всего три. Яркость их оперений приглушал слой пестицида. Они насмешливо смотрели на меня, как три старых, но остроглазых, обсыпанных перхотью, оскорбленных джентльмена. Они действительно — честно признаюсь в этом — были похожи на слегка свихнувшихся стариков. Я смотрел на них еще с минуту, а то и более, а затем, тихонько пятясь, покинул комнату. Возможно, кто-то из них и был тем самым попугаем, которого я искал».

Занавес.

Стоило ли, спросите вы, так убиваться по поводу пернатого прототипа — пусть даже он служил натурщиком самому Флоберу? А, собственно, почему нет? Почему нет — если согласиться с тезисом, что в «Простой душе» (и на это указывается у Барнса) существует как бы две ипостаси Флобера: в Фелисите воплощен его характер, а в Лулу — голос. Голос! По другому — Логос жизни. СЛОВО. Это важно! Ибо еще с библейских времен речется: «Смерть и жизнь — во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его»; «В речах — слава и бесчестие, и язык человека бывает падением ему» — и т. д.

Итак, Лулу — голос Флобера. Но: не диковинка ли это для самого писателя? Есть ли смысл «по Флоберу» в этом определении? Не хромает ли сравнение?

О, уж сам-то Флобер с кем только себя ни сравнивал!

Целый бестиарий вывалил он на страницы своих писем. (И Барнс попытался все это богатство рассортировать, разложить по полочкам, систематизировать.)

«Я медведь, и хочу оставаться медведем в своей берлоге, в своей шкуре, в своей шкуре старого медведя».

Кто еще?

«Устрица в раковине»; «улитка в своем домике»; «еж, свернувшийся в клубок, чтобы защитить себя»; «настоящая литературная ящерица, греющаяся под лучами солнца Красоты». И даже «тигр, ранящий тигриц своим щетинистым членом».

Мало?

Хорошо: верблюд. «В своих физических и умственных действиях я похож на дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно остановить; продолжительность — вот, что мне нужно, как в покое, так и в движении». (Следует комментарий: «Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в 1868 году. Chameau, верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера». Мне же почему-то в этом месте вспомнилось вот еще о чем: на столе Валентина Пикуля, возможно, не блестящего, зато очень дисциплинированного и работящего исторического романиста, стояла статуэтка не ахалтекинца, не гепарда, не страуса, наконец, — ну кто там еще-то носится у нас по степям, саванам и прериям, как угорелый? — а именно верблюда, этого пустынного символа медленной, но, без преувеличения сказать, танковой неукротимости…)

Ладно: собака. А как же! Или, если угодно — собаки. С ними автор «Бувара и Пекюше» себя, кажется, не ассоциировал. Однако его отношения с этими приятнейшими из Божьих тварей были на редкость нежны. После смерти мадам Флобер, матери писателя, его одиночество скрашивает подаренный ему кобелек породы борзая. «Его спокойствию и красоте можно только позавидовать», — констатирует Флобер. И дает псу кличку Джулио. Как язвит рассказчик, «в честь Джульет Герберт — если вам так хочется», то есть в честь английской гувернантки, которую сплетники от мемуаров причислили чуть ли не к «пулу невест» Флобера. Воистину: «Гипотезы зависят от темперамента биографа». Ибо уж если Флобер где и был близок к матримониальным цепям, так это в отношениях с совершенно иной феминой — Луизой Коле. Однако в параллелях с нею существовало еще много чего. И много кого. В том числе восточная женщина Кучук Ханем. «Гюставу предстояло сделать выбор между египетской куртизанкой и парижской поэтессой, — говорится у Барнса, — между клопами, сандаловым маслом, бритым лобком, клиторидиктономией (т. е. у египтянки, превращенной в секс-машину, был удален клитор, «заветная пуговичка, обещающая наслаждение», и бедная женщина едва ли что-либо чувствовала в моменты соития — Ю.Б.) и сифилисом — с одной стороны, и аккуратностью, чистотой, поэтическим лиризмом, относительной сексуальной верностью и женским равноправием — с другой. Ему удалось в данной ситуации сохранить вполне устойчивое равновесие».

Пожалуй, такое, какое он сохранил между возможностью жить и потребностью писать. Такое, какого пытается достичь практически любой писатель. Даже тот, о ком известно, что он заядлый сибарит, апостол гламура, кутила, бабник, циник и прочая и прочая. «Вы можете рассказывать о вине, любви, женщинах и славе при одном условии: если вы не пьяница, не любовник, не муж и не рядовой в строю, — писал Флобер. — Если же вы активно участвуете в жизни, вы не видите эту жизнь; вы или страдаете от нее, или же чересчур наслаждаетесь ею».

Вам не кажется, что здесь Флобер имел в виду и попугая? Ну, за компанию. По родству душ. По сходству личных парадигм. Ибо быть созерцателем жизни и быть попугаем — в сущности, одно и то же. Ведь в отношении жако, какаду и амазонов приходится колебаться между двумя суждениями: 1) «Попугай может говорить» и 2) «Попугай не может не говорить». Второе из пары как раз и есть истина. Именно его стоит маркировать как «несомненно писательское». Таким образом, совершив виток, приходим к простому: писатель в экстремуме и есть попугай. Одиноко сидящий на ветке, лицезреющий все подряд и лишь по недоразумению производящий впечатление этакого тяготеющего к обществу типуса. Дурак, говорун, шут гороховый, он почти неизбежно понимает больше того, что им самим когда-либо было сказано, пролито на бумагу, «занесено на скрижали». В этом, безусловно, его гордыня. Но в этом — и его кара. И я почти не сомневаюсь: тот, кто решил засеять свой текст попугаем, производит тем самым некий акт сатисфакции и втайне уповает на то, что вся эта агротехника приведет к баснословным урожаям чего-то важного, что прорастает только в душе. Ну, если, конечно, вообще прорастает…

10

Сумел ли я дать вам почувствовать, что хочу приобрести попугая? Если нет — мои усилия потрачены впустую. Вполне закономерный результат, когда ты думаешь, что у тебя с кем-то — диалог. Как сказал однажды английский поэт-гомосексуалист Уистен Хью Оден: «Поэзия ничего не меняет…»

Но послушайте: может быть, хоть вы тогда купите попугая, а? Сами. Себе. Нет? Но почему?! Разве вам не бывает скучно и одиноко? Если не так, как Флоберу («Где-то глубоко во мне таится извечная, личная, горькая и непрестанная скука; она не позволяет мне чем-либо наслаждаться и гасит мою душу. Она может напомнить о себе в любую минуту и всплыть так же нежданно и негаданно, как всплывает на поверхность реки разбухший труп утопленной собаки, несмотря на тяжелый камень на шее…»), если не так, то как-нибудь иначе. По-своему. Разве вам никогда не приходило в голову, что мир, с его суетой, с его толпами, с его страхами, с его вечным цейтнотом, — не самое лучшее зеркало для вас? Для ваших мыслей. Для ваших слов. Для ваших желаний. Для ваших поступков. Что, может быть, лучше было бы, если бы ваше «Я» находило себе отражение в чем-то более загадочном и, одновременно, более отзывчивом, чем социум, напичканный такими же особями, как вы сами, особями, захлебнувшимися этим паршивым, миазматическим сегодня…

Вы не верите, что этим «чем-то» может быть попугай?

Ну хорошо. Я расскажу вам о «меломане Билли». Это, ей-Богу, забавно.

Его бедняга-владелец вынужден был пять раз менять мелодию звонка на мобильном, из-за того что Билли, видите ли, неизменно одолевало искушение поподражать. Вообразите картинку! Птица ждет, пока хозяин выйдет из комнаты, и через несколько минут его отсутствия издает звук, идентичный установленному рингтону. Хозяин в панике бросается разыскивать сотовый телефон. Билли тут же перестает «звонить» и разражается хохотом. Мастерство и репертуар «пародиста», как следует из публикаций о нем, день ото дня растут. Попугай знает в совершенстве несколько стандартных мелодий звонка телефона Nokia, в частности — «Mambo Number 5» в исполнении Лу Бега и «No Woman No Cry» Боба Марли.