Герман САДУЛАЕВ - Оставайтесь на батареях! Страница 8

— Бред, никто не выйдет!

— Мы выйдем!

— Раз боятся, значит, знают то, чего мы и сами не знаем.

— Перестраховываются.

Майка-Че развернул другую газету:

— А вот материал о принуждении к голосованию за партию власти в бюджетных учреждениях. Вот здесь — о массовой выдаче открепительных талонов и о готовящихся нарушениях в подсчете голосов и фальсификации выборов.

— Странно, для чего такие статьи печатают проправительственные СМИ?

Анвару стало холодно. Хотя в помещении было тепло. Это была внутренняя зябкость. Может, грамм двести коньяку?.. Мысли метались между крашеных в синее стен, как ошалевшие птицы, случайно залетевшие в открытую форточку.

Господи, зачем, зачем?.. У Гоши жена, у Гоши трое маленьких детей… Он сумасшедший папаша, дома всегда держит одного ребенка на руках, смотрит вместе с ними мультфильмы, собирает конструкторы “Лего”… Куда нас всех занесло, в эту политику! Какая политика? Никакой политики уже нет, ее у нас отняли, теперь это просто самоубийство или дурное пари: сколько я еще проживу? Я сам, газета, материалы, агитация — и вот, эти мальчики в маечках, вместо того чтобы сидеть в кофейне с большеглазыми девушками, похожими на кукол, натянули дурацкие кожаные ремни, как мазохисты, готовятся идти на Голгофу, на стеклянные щиты и дубинки… безумие!

Алик, Алик… наверное, Алик был прав.

Голоса стали стихать. Берзоев сидел в углу, нахохлившись, как старый воробей. И вдруг понял, что все присутствующие смотрят на него и ждут, что он скажет…

— Для чего… зачем… — Анвар повел головой, разминая шею по боксерской привычке. — Есть такая стратегия в информационной войне: правдиво слить угрожающую информацию. Со времен князя Святослава — “иду на вы”. Все предрешено. Пять волн самолетов, восемь тысяч тонн бомб. Город будет обращен в прах и пепел. Бегите, забейтесь в щели. Сопротивление бесполезно.

— Анвар, ты о чем?

— У вас есть родные? Возвращайтесь к ним. Я еду в больницу к Георгию. Закрывайте штаб. Газета тоже пока не будет выходить.

Берзоев встал и направился к выходу.

Это была война испанцев с испанцами; это была испанская война. Ни немцы, ни итальянцы, ни русские не смогли ее изменить. Случалось, что с двух до четырех часов пополудни боевые действия с обеих сторон прекращались. Сиеста.

Гул стрельбы у Бильбао стих. Лагарто сидел на теплом камне, щурясь на тусклое весеннее солнце, и крутил соломинку на пальце. Лейтенант ходил перед ним взад-вперед, словно маятник. Старик был единственным, кому Хосе рассказал о донесении, поступившем в штаб.

Франциско, если и был обеспокоен, то не подавал виду. Его поза и выражение лица говорили: мальчик, я столько раз обманывал смерть, ускользну и теперь. Сольюсь вот с этим камнем, — и что сделают мне бомбы и самолеты? А даже если и нет, если пришло мое время, — что с того?..

Но вдруг морщины на лбу старика страдальчески сложились, и он спросил:

— Лейтенант, но мы ведь не зря вырыли эти ямы и учились стрелять по небесным тварям? Мы защитим город?

Хосе покачал головой. Он уже не чувствовал ни страха, ни отчаяния, — в груди была только холодная пустота, в голове — математика.

— Смотри, Лагарто! — Лейтенант раздвинул руки отмеряя сектор горизонта. — Вот это поражаемое пространство. А это — мертвый сектор. И это — мертвый сектор. С помощью ям и станков мы увеличили зону обстрела раз в шесть, но этого мало!

Франциско вздохнул и сбросил соломинку с пальца. Хосе продолжал, громко, надтреснутым голосом, но четко и внятно, как если бы вел урок в сельской школе.

— Слушай, Лагарто! Самолеты с их скоростью пройдут поражаемое пространство за две минуты. Теоретически скорострельность наших орудий — двадцать выстрелов в минуту. Практически мы сможем делать один залп в двенадцать секунд, то есть за две минуты мы успеем сделать десять залпов. Помножить на восемь орудий — каждая волна самолетов встретит в небе восемьдесят выпущенных нами снарядов. В прошлую войну на европейских фронтах, чтобы сбить один самолет, приспособленная к поражению воздушных целей артиллерия тратила в среднем две тысячи снарядов, сейчас зенитным батареям требуется для того же самого, по статистике, всего сто пятьдесят. Но это зенитные орудия, а у нас нет даже второго угломера, и наши пушки — не зенитки, обычные дивизионные орудия. У нас всего триста двадцать снарядов, мы можем встретить огнем батарей четыре волны, — но это опять чисто теоретически, потому что, может, после первой и второй волны стрелять будет уже некому. Наш командный пункт и батареи значатся в числе первых целей авианалета. В рулетке у нас было бы больше шансов, поставь мы на красное или черное, чет или нечет.

— Что же, вот мы и узнаем, на чьей стороне тот бородатый держатель игорного дома на облаках!

— А, — Хосе рубанул воздух рукой. — Он всегда на стороне больших батальонов.

— И что же нам теперь делать, Пепе? Прятаться в подвалах?

— Я не знаю, Лагарто! Если смотреть правде в глаза, своими залпами мы только еще больше озлобим немецких летчиков. Может, стоит эвакуировать людей.

— Куда и как, лейтенант? Ты сам сказал — первая волна пойдет через полчаса после окончания сиесты. Это будет не эвакуация, а бегство и паника, запруженные дороги. Одно попадание бомбы в беззащитную толпу — несколько сот убитых… Вот как это будет. Именно этого хотят франкистские черти. Именно поэтому они подкинули нашим разведчикам подробный план налета. Они хотят выиграть бой еще до того, как сделают первый выстрел. Выиграть его в наших умах и сердцах. Они хотят, чтоб мы сжались от страха, как кролики перед мясником.

Они помолчали пару минут. Лейтенант перестал ходить и сел прямо на землю напротив Лагарто. Старый испанец посмотрел на Хосе теплыми чуть слезящимися глазами и сказал с нежностью, почти материнской:

— Пепе…

— Лагарто?..

— Пепе, мы пришли сюда воевать. Воевать и, если надо, — умереть за Республику и свободу. Мы будем стрелять. Мы должны стрелять. Даже если успеем сделать всего десять залпов, или восемь, или пять… даже если мы успеем сделать всего один залп! Мы будем стрелять.

Хосе кивнул и уткнул взгляд в землю. Ему вдруг стало спокойно. Когда все предрешено и ты знаешь, что ничего не можешь изменить, но все же решаешь действовать так, как велят тебе долг и совесть, — страх уходит. Становится легко и спокойно.

— Хорошо, Пако. Мы будем стрелять. Мы солдаты, и это наш долг. Мы будем стрелять и умрем.

Но старику не понравился тон усталой обреченности лейтенанта. Он покачал головой.

— Нет, лейтенант, не так. Мы будем стрелять, и мы будем стараться делать это как можно лучше. Не бывает заранее проигранных войн, кроме тех войн, в которых ты решаешь сдаться. Мы будем сбивать самолеты. Ты никогда не знаешь, что принесет твой поступок, как он изменит мир, изменит будущее. Даже если мы не отразим атаку, даже если мы собьем всего один самолет, — а вдруг это будет тот самый самолет, который потом, может, даже не здесь, а далеко-далеко отсюда, не сможет сбросить свою бомбу, одну-единственную бомбу, которая решила бы все в пользу дьявола. А он не сбросит, потому что будет ржаветь в пыли под этим Богом забытым местечком. И дьявол проиграет свою войну.

Берзоев сидел в кресле с потрепанной обшивкой, в единственной комнате своей квартиры. Его ноги укрывал шотландский клетчатый плед, на коленях лежала книга по истории гражданской войны в Испании. Но Берзоев уже не читал, а смотрел в пустоту, поверх строк. Свет ночной лампы образовывал вокруг него желтый круг, похожий на нимб ангела, только распластанный по горизонтали пола.

Ветер за окном стих. Улица была пуста. В окнах домов напротив зажигался и гас свет. Анвар чувствовал уютное одиночество, хотя он и не был один. Никто не бывает один — так устроена жизнь.

Он побывал в больнице. Соня сидела в коридоре перед палатой и тихо плакала. Медсестра разрешила Берзоеву войти, но ненадолго. Георгий спал, под действием уколов обезболивающего и снотворного. В аппаратах поддержания жизни не было необходимости, но капельница стояла у койки и медленно вливала в Невинного что-то безвредное и бесполезное — может, физраствор.

Берзоев постоял у кровати друга пару минут и вышел. Рядом с Соней уже сидели двое ребят из штаба, наверняка решили дежурить всю ночь. Берзоев ничего им не сказал, а Соне только пожал сочувственно руку.

— Все обойдется.

Вернувшись в свою квартиру, он не стал ужинать. Сон тоже не шел. Анвар взял книгу и читал, час или два. Потом просто сидел с книгой на коленях и смотрел в никуда, ни о чем не думая. Так прошло еще минут двадцать, или, может, полчаса.

Анвар отложил том в красном переплете, снял плед и свернул его, встал и положил на кресло. Когда Анвар вышел в прихожую и снял с вешалки пальто, Ксения проснулась и пробормотала: