Владимир Костин - Бюст Страница 8

И Голобородов, выраженный шизофреник, уже и сам побывал, подкрепился в психиатрической лечебнице, и Сосницын, ценя его неповторимость, оплатил курс лечения.

Они что — сговорились, сказал Сосницын, однако послал Голобородову подтверждение, попросив только уточнить: при чем здесь лозоходец и уфолог?

Потом убил заставку на мониторе, заменив ее фотографией маленького Петьки, сидящего на горшке с пальцем в носу. И лег спать, в чем был, на диване.

Разбудил его Петя, вернее, Петино присутствие.

Будто бы кто-то тихонечко предупредил его во сне: имейте в виду, вы там не одни. Лучше бы вам вернуться, проснуться.

Открыв глаза, Игорь Петрович сначала увидел на полу Петькин рюкзачок, над ним узнались тонкие Петькины ноги, а над ними — тонкое беленькое Петькино лицо.

Сын стоял на пороге гостиной, хмурый, настороженный, как сутулый зверек, отовсюду ждущий обиды. Отец проснулся не вовремя: широко раскрыв глаза, Петя озирал гостиную и размышлял, куда подевались его многочисленные труды и кто их так стерильно убрал, принят ли его вызов и что ему за это будет, и нет ли связи со всем этим в том, что могучее тело его отца, тонна в тротиловом эквиваленте, среди бела дня лежит на диване?

И сокровенные печатные буквы бегущей строкой рассказывали об этом на его лбу.

Ясный мальчик, честный, чистый, как дождик, похожий на мать, какой она была в студенчестве, когда ее встретил Сосницын. Ее красота, отдельность ее красоты тогда потрясли Игоря, и он решил, что женится на ней с первой же их встречи на первой лекции в университете. Тогда, еще не услышав ее голос, не зная, как ее зовут. Эта девушка создана для меня и показана мне так сразу не случайно.

Взгляды отца и сына встретились. Сын не выдержал очной ставки и не собирался выдерживать ее, опустил глаза. Но стоял не шелохнувшись.

«А я пятнадцать лет не вспоминал про нашу встречу, подумал Сосницын (веки у сына были бумажные, как у матери), похоже, я избегаю воспоминаний о юной, несравненной Лоре».

— Что ж ты не здороваешься? — спросил он.

— Я не успел, — ответил Петя, — с приездом, папа, здравствуй.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Сосницын. — Здравствуй, Петя.

— Если ты про выставку, то я как бы сказал, — спокойно ответил Петя. Конечно, если он провернул такую операцию, то и к встрече с отцом приготовился.

— Я тебя правильно понял: плохо дело? — спросил отец.

— Плохо, — ответил Петя.

Отец открыл и закрыл рот. Петя переступил ногами и осторожно прислонился к стене. Почему Лариса, любящая мать, не следит за Петькиной гигиеной?

Он неделями носит одно и то же — эти джинсы, эту зеленую толстовку, слишком для него просторную. Сколько дней он носит эти черные носки? И голова у него немытая, и руки перемазаны в цвета радуги, и под ногтями траур по детству.

— Ты должен понимать, что у большого корабля — большая труба и высокий дым, — сказал Сосницын, — меня должны рисовать и лепить, в том числе. Это имидж.

— Ты не Пушкин, папа, — возразил Петя, — и ты живой. Живи, пожалуйста.

— Ты бы лучше ногти подстриг, малыш, — сказал Сосницын, волнуясь, — мать тебя совсем забросила. И вот, извольте — ты меня учишь жить. Измайлов несчастный для тебя авторитет, отец — выскочка, так? В общем разрезе?

— Евгений Николаевич здесь ни при чем, — сказал Петя, — а что я маму сутками не вижу, так это она тебе подражает, из кожи лезет. Себе на бюстик зарабатывает, вероятно.

Сосницын подпрыгнул, замахал руками.

— Я ее заставляю? Да я ей твержу день и ночь, чтобы занималась семьей, занималась тобой!

— А пустое это, что толку ей твердить, если ты ее уже зомбировал карьеризмом своим!

Петька картавил.

— Ты меня не любишь, — сказал Игорь Петрович.

— Я тебя люблю, я без тебя умру, — сказал Петя.

— Ты меня не понимаешь, Тебя куда-то унесло.

— Это ты меня не понимаешь. Это тебя унесло.

Помолчали. В такую минуту можно услышать, как в дальней комнате жужжит одинокая муха, а на кухне капает из крана. Но мухе неоткуда было взяться, а роскошные краны, что не по карману иному президенту, не протекают. Слушать было нечего.

Петька приготовился заплакать, Игорь Петрович — выпить стакан водки.

— Я ничего не выкинул, не сломал. Отнес в гараж, пусть полежит, — неожиданно сказал Сосницын.

Петька заплакал. Сосницын обнял его, и Петька прижался к нему. У него и на затылке в светло-русых волосах имелось пятно из синей пасты, занесенное туда измазанной чешущей рукой или протекающей чешущей ручкой.

— Слушай, Петя, — сказал отец, — ну, ты ведь хоть немножко… сожалеешь, что ты сделал?

Петька прижался к нему сильнее и ответил: — Нет.

Что ж, пусть так. Петя вырастет и поймет, что бюст — это и награда, и броня. Он не собирал хлопок на рассвете. Он не снимал сандалии, выходя из школы, не берег их, чтобы они прослужили до поздней узбекской осени. Однажды он поймет, от каких зарубок на душе защитил, уберег его родной отец. А пока подождем, уступим. Уступим?

Лопнула струна. Но Петя проявил характер. У Пети Сосницына, в свои четырнадцать лет совсем ребенка, есть характер, то, о чем мечтал уже встревоженный его малохольностью отец. Откуда? От отца. Значит, однажды он сам принесет бюст из гаража.

«И были дети у него все боевые, и правнуки были, не одному чужому козлу хвост накрутили».

4

Сапожник Ты Фа Сян жил в слободке Зеленый Базар, в самом ее устье, сразу за парком Железнодорожного собрания. Восемь питомцев Достоевки единодушно подозревали его в том, что он и есть харбинский Джек-потрошитель.

Внешнее добродушие китайца заметно контрастировало с его внимательными ледяными глазами. Чудо природы — черные глаза, которые можно и нужно назвать ледяными! Любезность Ты виделась показной, нарочитой, зато правдивой была зловещая отточенная пластика, с которой он оперировал своим холодным оружием, режущим и колющим, полосующим и протыкающим.

Подозрение пало на Ты Фа Сяна после того, как попадья Агния Ивановна, матушка Васи Благодатского, стала свидетелем одного пари на Пристани. Тут еще нужно проверить, что Ты делал на Пристани, зачем забрался в чужой район. Дьявол-китаец поспорил о разделке арбуза с каким-то жалким русским морфинистом, из числа позорящих русское имя. Надо было видеть, как Ты распластал громадный цицикарский арбуз своим крошечным сапожным ножичком: вжик-вжик-вжик, и дело в шляпе. Причем арбуз эффектно распался на куски-лепестки, а в середине обнаружился граненый аленький цветочек с легкомысленным венчиком.

Китайцы-кули сначала ревели, согласно его движениям, «Гооо-о!», а потом унижали морфиниста (он успел только расколоть свой арбуз надвое и разрезать себе ладонь) демонстрацией согнутых указательных пальцев.

Агния Ивановна тогда заметила: — У него, у Ты, от возбуждения бежали слюни, а глаза налились кровью. Натуральный живодер! Вы видели манзу, у которого бегут слюни?

Такого манзу гимназисты не встречали, китайцы — бегучий народ, у которого ничего не бежит.

Зато этот рассказ неплохо согласовался с образом Потрошителя, таинственного китайца-маньяка, что второй год подстерегал ночами женщин на улицах и вспарывал им животы. Его жертвами были русские женщины. Орудовал он в Новом городе, очень нагло: однажды зарезал девушку на углу Китайской и Биржевки, однажды — на холме, на задах Свято-Никольского собора. В самом центре города.

Его искали русские добровольцы, его искала японская полиция. Сидели в засадах, опрашивали китайцев по всей Фуцзядани. Китайцы говорили: «Моя работай, ничего не знай». Подозревали, что маньяк — рикша. Китайцы почему-то хохотали, услышав это: кто угодно кроме рикши! Как будто у рикши одни ноги, а рук нету.

Убийца оставался на воле. Любительницы театра, синема и поэтических вечеров трепетали, настойчиво ища себе кавалеров для поздних возвращений домой.

Не там его искали, считал Пьеро Сосницын, вожак гимназистов. С его мнением считались. Осенение вело его к сапожнику Ты Фа Сяну.

Всей компанией они ходили к китайцу на пробы. Они принесли ему изодранную обувь на срочный ремонт и ввосьмером стояли над ним, наблюдая его, как выразился Сенечка Жолтков, психосоматику. Видавший виды китаец был очень удивлен, что дрянную пару обуви опекает восемь русских болванов, любезных до потери достоинства. Его от них затошнило, испорченное настроение не поправила избыточная оплата труда и дополнительный грош на ханжу. Ты Фа Сян не пил и оскорблялся, когда его равняли с русским сапожником.

Проводив гимназистов, китаец, заложив руки за спину, по-русски долго и бесполезно смотрел им вслед и, когда они скрылись за поворотом, не по-китайски громко сказал в пустой мусорный переулок: — Тысячу демонов вам в зад!

А в этот миг за поворотом собравшиеся в кружок питомцы гимназии имени Ф. М. Достоевского обменялись впечатлениями. Итог подвел Петя Сосницын: — Он!